Луиджи Пульчи - Лоренцо Медичи и поэты его круга. Избранные стихотворения и поэмы

Рассевшись за столом, сперва молчали,
Но челюсти залязгали: еда!
Остыли, распаленные вначале,
И разговоры начались тогда:
Те ястребов заслуги отмечали,
Те обелялись: дескать, не беда;
А те, о ястребах не зная толком,
Сочли, что лучше выпить тихомолком.

Но комом в горле встал один вопрос —
О Фолье и Гильельмо, бывших в ссоре.
Тут Диониджи словом мир принес,
Сказав Гильельмо: «Позабудь о горе.
Не принимая ничего всерьез,
В том утешенье обретешь ты вскоре.
Подобно мне посдержаннее будь:
О ястребе я не грущу ничуть».

Такие речи сладостного стиля
Пришлись Гильельмо явно по нутру.
Он добр душою был и без усилья
Смог помириться с Фолье на пиру.
Он молвил кротко, как обретший крылья:
«Мне ссориться с тобою не к добру,
Так пусть раздор наш миром завершится».
Потом ко сну все стали расходиться.

Уже садилось солнце в океан.
– А Пульчи где? – Луиджи возвратился,
Корона – за столом и, верно, пьян;
А Джансимоне, этот удалился
К керамике своей, уж больно рьян.
Тут всяк, навеселе, разговорился
И стрекотал без удержу притом
За кубками, что пенились вином.

А что в ночной им снилось тишине,
О том неплохо бы поведать были,
Поскольку знаю я, что мы во сне
Наверстываем то, что упустили.
Поспят до девяти, а завтра мне
Угодно будет, дабы поудили.
Так мы, приятель, время проведем
И сто созвучий сахарных найдем.

В те дни, когда, свой прежний цвет теряя,
Листва желтеет, и близка зима,
И всё тускнеет, словно отгорая;

Когда крестьянин, тот, что груб весьма,
Награды ждет за летние работы
И смотрит, не пусты ли закрома,

За уходящий год ведет подсчеты
Своих прибытков или же утрат,
Надеждою венчая все заботы;

И видит Вакх, как спелый виноград
Сбирают на полях с его подмогой,
И каждый тем трудам немало рад,

Тогда я, дней пробыв в Каредже много,
Где отдыхал, как это повелось,
В свой город возвращался той дорогой,

Какую выбирал не на авось
(Всегда благоразумно, полагаю,
Лишь прямиком ходить, не вкривь да вкось),

Близка Флоренция, одолеваю
Врата Фаэнцы, радость затая,
Что вот уже и кров свой обретаю;

Как вдруг увидел на дороге я
Людей, и столько, что сочтешь едва ли,
Такая набралась там толчея.
Они болтали, рта не закрывали,
Знать, новости имело большинство,
Наперебой друг с другом толковали.

Средь них тотчас приметил одного,
С которым от поры своей невинной
Я в дружбе был, теперь узнал его.

Приблизился и молвил: «Бартолино,
Куда же ты бежишь и весь народ,
И что такой поспешности причиной?

Какое вожделенье вас ведет?
Помедли, не сочти же просьбу шуткой».
От слов моих остановился тот

И этим был подобен птице чуткой,
Что, слыша голоса собратьев-птах,
Полет прервав, слетает к ним минуткой.

Тот, хоть с трудом держался на ногах,
А всё ж остановил свой шаг потешный,
Каким дотоле шел он впопыхах.

«Всё, что услышать жаждешь, друг сердечный,
Скажу тебе, как и причину ту,
По коей мы идем, и столь поспешно.

К Рифреди направляемся Мосту,
Чтоб у Джаннесси там за бочкой бочку
Опорожнять, забыв про маету.

Всяк хочет выпить и не в одиночку,
И оттого-то мчимся прямиком
Быстрее птиц, отвергнув проволочку.

Уж делла Спада с Басою-дружком,
Со всей своей ватагой неуклюжей
Пришли туда и всё им нипочем.
Такого оскорбленья не стерплю же,
Ведь обещали взять меня с собой,
И потому я негодую дюже.

Пусть греческим зальются там с лихвой,
Не знаю как, но пьют с двойною силой
И так-то жрут, что, право, боже мой!

Пусть древним подражают как им мило,
Изобличится правдой всяко зло:
Уж одного подагра надломила».

Тогда прервал его я: «Бартоло,
А кто это здесь рядом с Ромитуццо?»
И тот ответил: «Весел он зело,

Вина «противник», где слова найдутся,
Чтоб дать тебе подробнейший доклад
О том, кто носит имя Ачинуццо!

Сухие губы, в глотке сущий ад,
Едва ли он, пока еще не пьяный,
Хоть слово молвит, чтоб не невпопад».

«А кто это щекастый и румяный?
Кто двое с ним в плащах, что зрит мой взор?»
И он мне: «Все носители сутаны.

Толстяк – Антеллы доблестный приор.
Покажется по виду неопрятным,
Без чарки не выходит он на двор.

Другой, чуть позади, с лицом приятным
И с носом, что так странно заострен —
Он также рай в вине находит знатном.

То фьезоланский пастырь, носит он
С собою чашу для причастья всюду,
И капеллан с ним рядом, сер Антон.
Привержены священному сосуду,
Они не разлучатся с ним, поверь,
О прочих говорить тебе не буду.

Всегда он с ними будет, как теперь,
В какой бы край они ни заходили,
Стучаться будут с ним в любую дверь.

Когда же упокоятся в могиле,
Положат с ними эту чашу в гроб,
Чтоб и по смерти радости вкусили.

Пусть завещание составит поп!
Но видишь, все они остановились,
Стал проповедовать монаший скоп.

Созвать своих каноников потщились,
И братья все обстали их кружком,
Меж тем плащами добрыми покрылись,

Ему же чаша служит колпаком».

Стыдясь отчасти и смеясь отчасти,
На них взирал и слушал речи те
Я словно тот, кто у мечты во власти.

Как вдруг, томясь от жажды, в маете,
Один промчался мимо той дорогой.
Я вмиг его узнал по хромоте.

К нему воззвал: «Постой, о быстроногий,
Едва ль поспеет за тобою пард,
Помедли здесь со мною хоть немного».

Тот бег замедлил, свой уняв азарт,
Как конь, который сдержан узденицей.
И я ему: «Путь добрый, Адовард!»
А он: «Меня так звать уж не годится,
Впредь жажда имя мне, она дана
От Бога людям, в пору ль усомниться:

Столь ценна, благородна и славна;
Наш диспут ныне прения возбудит,
Сомнения возникнут в нем сполна.

Коль жажда к питию изрядно нудит,
То сладостна она, я признаю,
На том и решена дилемма будет.

Я жажду натуральную свою
Унять вовек, пожалуй, не сумею,
Она всё крепче, сколько я ни пью,