Луиджи Пульчи - Лоренцо Медичи и поэты его круга. Избранные стихотворения и поэмы

Подобно баснословному Антею,
Что, падая, вновь набирался сил,
Чем больше пью, тем паче вожделею.

Поскольку жажды погашает пыл
Природная вода, не пью я воду,
Лишь вкус вина мне неизменно мил.

Вином упьюсь, забуду я невзгоду,
Как прежде пил, так буду пить и впредь,
И выше блага я не ведал сроду.

Ты можешь по башке меня огреть
Дубиной, коли жаждать перестану,
Пусть смерть тогда меня поймает в сеть!»

Он в гневе говорил и, верно, спьяну,
Я слушал, преодолевая стыд;
Тут обратился Бартоло к буяну:

«Где голос потерял ты, паразит?»
И тот с трудом ответил: «В Сан Джованни,
Приорство там немало мне вредит.
Как удержаться, если я на грани,
От этого треббьяно? Весь горю,
Раскаяния чужд и покаяний.

Ничем я не обязан алтарю,
И коль умру, не будет сожалений,
Не будет сожалений, повторю.

Мое искусство – путь к могильной сени,
Смерть от него – венец всех дней моих».
Сказав, умчался точно ветр осенний.

Тут следом шедшего узнал я вмиг.
Как прочие, он также шел в угаре,
А пил обыкновенно за двоих,

С власами редкими и склонный к сваре.
«О Грасселино, – речь была моя, —
Ты честь и слава дома Адимари,

Что, в путь пустился ради пития?»
И он мне: «Не дивись, что будто крылья
В пути столь долгом обретаю я.

Проделал бы легко и сотню миль я
Такого ради, не почтя за труд».
Смолк и помчал, удвоивши усилья.

Я – Бартолино: «Посмотри, кто тут.
Скажи скорей о тех двоих, что следом,
Средь толчеи немыслимой, идут».

И тот: «А первый что, тебе неведом?
То Папи, родич мой; смеется, вот:
Он весел как всегда перед обедом.

Он вдвое больше заливает в рот,
Чем друг его; второго же, что сзади,
Как не узнать? В паландре он идет.
Ему бы стяг вручил я чести ради,
В питийственных делах он командир,
Как рыцаря почтить его бы кстати;

Стяжал он славу, выиграв турнир.
То Пандольфино, муж достопочтенный,
Столь храбро пьет он, что дивится мир».

Я честь ему воздал самозабвенно,
С почтеньем сняв свой головной убор,
И тот, как резвый струг, промчал мгновенно.

И вот он припустил во весь опор,
Ни шляпой не покрытый, ни беретом,
А был разгорячен и больно скор.

«Скажи о бегуне мне пылком этом,
Вот-вот, глядишь, он перейдет на рысь».
«Антон Мартельи – вижу по приметам:

Алеют щеки, губы запеклись,
Нос у него лиловый, ноздреватый;
Бутылки, склянки все ему сдались.

Ужель не помнишь, каково он в Прато,
За зверем мчась, однажды нашумел
И поднял куропаток сонм пернатый?

И то, что он нимало не скорбел,
Когда была украдена одежа
И полть всего, что до того имел?»

«А что за пьяная, скажи мне, рожа
Косит сейчас на тот и этот глаз?»
И он мне: «Такова, должно быть, кожа.

То Симончино Бьянко, дуропляс,
Шута на свете нету бесшабашней,
Вот левой, правой машет, разойдясь.

Его стихия – кутежи и шашни,
Он сводник преотменный, хоть куда,
Кабак ему милей, чем кров домашний».

«Кто тот, что с персиком идет сюда,
Тем самым обонянью угождая,
Хоть нос у самого забит всегда?»

«То Дзута, он портной, и пил бы, знаю,
Он только носом, до того упрям,
При этом ничего не отвергая.

Но в нашем стане это стыд и срам,
Грех против жажды, коя сводит челюсть!
Как вздумает, так пьет он тут и там.

Когда же пьет, болтает так, что прелесть:
От скуки всем томиться суждено,
Словцо пускает, вовсе не прицелясь.

Идет в Рифреди с нами пить вино,
Напьемся вдоволь, я тому порукой,
С собой прихватим бочку заодно,

Такой запас не будет нам докукой.
Вот Кандиотто Теджиа при нем,
Так любит, что ведет его за руку;

Ночь в лавке скоротают за вином».

Закончил Бартолин повествованье,
И так как время мчится и не ждет,
Он обернулся, молвив: «До свиданья».

И я ему: «Постой, так не пойдет!
О прочих удостой меня ответом,
Чтоб каждого узнал я в свой черед.

Кто этот щеголяющий беретом
И кто на плечи скинул капюшон?»
И он: «Скажу, раз просишь ты об этом.

Вон видишь, тот, кто счастьем упоен —
Бертольд Корсини, друг мой закадычный,
Стаканами размахивает он.

Так пьет он, что мочу струит прилично,
Хватило бы для мельничных колес;
Идет он, видишь, с сыном как обычно.

Сынок-то возраст нежный перерос,
В нем зримы несомненные задатки:
Отменный весельчак и виносос.

Привил отец ему сии повадки
И рад успехам выучки своей,
Ведь ученик смекалистый и хваткий».

«А кто до подбородка и ноздрей
Распялил губы, как в огне недуга?»
«Скоссину, – молвил тот, – узнай скорей, —

Ему совсем не от падучей туго,
Он так сугубой жаждою приперт,
Что идиотом выглядит пьянчуга».

«А кто это средь буйственных когорт
Проходит как нагруженное судно,
Когда маячит вожделенный порт?

Шатается, и кто он, вижу смутно,
Но явно жаждет клюв свой обмакнуть».
И тот: «Исполнить просьбу мне нетрудно.

Как тот, кто к цели довершит свой путь,
Так он, достигнув лучшего причала,
Шатнется так, чтоб жажду пошатнуть.

Он без вина подпорченный и вялый,
Припомни-ка Филиппо старика,
Он снова млад, как зазвенят бокалы».

К нему я ухо развернул слегка,
И он продолжил, видя, что хочу я
О новых всё узнать наверняка.

Так начал: «Я твое желанье чую,
Его читая на лице твоем,
Всех на словах подробно опишу я.

Вот шестеро, гляди, идут рядком,
Как ловчие, на след напавши четкий;
Все меж собою связаны родством.

Здесь Никколо ди Стьятта посередке,
Стать уксусом вину вовек не даст,
Тотчас оно в его исчезнет глотке.

Дьячетто справа, тоже пить горазд,
Великий труд он молча совершает
И, как верблюд, волочит свой балласт.

Спинельи ошуюю выступает,
И верится, что разом он сожрет
Чего и пара бочек не вмещает.

Кто сбоку, Джулиан Джинори тот,
Покажется, что щуплый он и тощий,
Но также до отвала ест и пьет,

И не смотри, что сух он точно мощи,
Ведь для него бочонок осушить,
Как станет дело, ничего нет проще.