Луиджи Пульчи - Лоренцо Медичи и поэты его круга. Избранные стихотворения и поэмы

И тот вот, за троих привыкший пить,
Коль не узнал, так то Джован Джунтини,
В застольях у него безмерна прыть.

Но о вине ты много слышал ныне,
Примеров хватит. Слева же от них
Идет Якопо твой де Марсуппини.

Хоть он и старше, знаю, остальных,
Всё ж больше жаждет, мы б его не смели
Звать хилым средь баталий питьевых.

Кто близ него, не видишь неужели,
Едва волочит он за шагом шаг?
То, я тебе скажу, Толстяк Спинелли!

Смотри, сколь отвратителен жирняк,
Вразвалочку ходить ему приятно.
А шуму-то наделал, знаешь как?

Ночной колпак (ты слышал, вероятно)
Из хлопка он напялил перед сном,
А утром снять не мог его обратно.

Зато мастак он тешиться вином,
В нем жажда день-деньской когтем скребется,
Наверно, ты сочтешь его глупцом.

К цветку пчела так рьяно не метнется,
Как он, учуя Вакха, к питию,
И жрет он так – уму не поддается;

В утробу ненасытную свою
Сыр, яйца, рыбу, мясо вполовину
С травой кидает, взяв в пример свинью.

Другой, что грязью так измазал спину,
Не тоньше будет, пьянству отдал дань,
Без хлеба жрет свою он мешанину.

И он Толстяк степенный, важный, глянь,
Он знает толк в вине и поросенке
И ввек не пьет, коль не налито всклянь.

На третьего взгляни, идет в сторонке:
Столь жирный не уместится в гурьбе,
В искусстве нашем он умелец тонкий.

Стеккуто оный, ничего себе!
Так пьет он в «Драгончино», что могу я
Едва ли описать, скажу тебе.

Наклюкавшись, тотчас на боковую,
Храп у него такой, такая вонь,
Не выдержишь, ну право, ни в какую.

Ещё всегда потеет, словно конь».

Всё на Стеккуто я смотрел, обжору,
Когда мой вождь: «Коль не обгоним их,
То к шапочному мы придем разбору».

Я подождать просил его в тот миг,
И просьбы так подействовали, к чуду,
Что слышал он приказ в словах моих.

Сказал он: «Я не против, жду покуда.
Но чем скорей отпустишь ты меня,
Тем больше я тебе обязан буду».

«Коль тяжко промедленье, – молвил я, —
То ты ничем не будешь мне обязан.
О толстяке велась уж речь твоя».

И после шедший сбоку им указан,
Он великана мне напоминал,
На муле ехал, весь как будто связан.

Я с удивленьем на него взирал —
Мессером Пьеро издали казался,
Но Бельфраделло после в нем узнал.

Спросил я: «Бартоло, ты б мне признался,
Нелепо так скакать какой резон,
Почто он к остальным не приравнялся?

«Наверно, потому, что носит он
Столь длинные одежды, видно сразу:
Не вместится в идущий легион;

Иль потому, что сумка до отказа,
Иль потому, что отроду лентяй,
Иль потому, что у него проказа.

По виду, важных дум в нем через край,
Но ты не верь, на эту мнимость глядя,
Он глупое созданье, так и знай.

Он пьет как царь, всё время при параде,
И пьют, пожалуй, элегантно столь
Лишь в папской курии, не в нашем граде.

И всё же так идти ему позволь,
С ним не захочешь и водиться даже,
Узнав, что он глупец и полный ноль.

Вон видишь, тот, в грязи, как будто в саже,
Разжирей, как болван на карнавал?
Прославленный почтарь твой, дель Бантаджо.

Таверна у него, но в ней развал:
К исходу года осушит глотками
Запас тот, что на всех приберегал.

И то же в «Обезьяне», «Фиге», «Яме»:
Мальвазии невиданный расход,
И также в «Кандиотто» временами.

Когда пакет с письмом порой придет,
Что ражими торговцами доставлен,
Пьет с ними он за адресата счет.

А вот смотри, шатается, подавлен,
Чуть позади зигзагом правит шаг
Тот, кто как истый пьяница прославлен —

Стефано-маклер; сразу вдрызг мастак
Напиться он, и во мгновенье ока;
В пруду и рыбка не проворна так.

И не иначе: как взойдет с востока
Светило дня, лучами озарив
Весь мир наш и привольно, и широко,

Так он уж пьет, расслаблен и ленив;
Когда ж садится солнце, возле кружки
Лежит как хлам, не мертв, но и не жив.

Вон трое в предвкушении пирушки
Бегут за ним». – «Отколь? – «Из Погребка!
Как свиньи, что кидаются к кормушке.

Родные братья, не узнать пока!
Один что сойка, что сороки двое,
И пьют как их отец, наверняка.

Когда за стол они садятся трое,
Учтивее не встретишь ты людей,
И дивно красноречие такое.

Матвей Стьяттезе – тот, кто всех худей,
Покажется, что с виду он усталый,
Но это всё обман, уразумей;

Тот, кто из ямы вылезает, вялый,
Соломинкой не сдержан никакой —
Толстяк мессер Паголь, питух бывалый.

И каждый мучим жаждою такой,
Что осушили б всё, как супостаты,
На засуху обрекши мир земной.

А третий с ними – грамотей завзятый,
Он в теологии на высоте,
Стал доктором, ведь помогли ребята.

В мученьях обретал познанья те,
Спасителю тем самым подражая,
Который «Жажду!» молвил на кресте;

Нам сердце будто надвое взрывая,
Порой он проповедует, своим
Тяжелым шагом через боль ступая.

Он ест и пьет подобно тем двоим,
В его цитатах Августин Блаженный
Цветет, как и Святой Иероним.

Знаток латинян, греков совершенный,
Он ведает, как ширится внутри
Телячий жир, как пить вино, отменно.

Бригадка, хоть вспотела, посмотри,
Свои изрядно глотки просушила,
Спасет литровка лишь, а то и три.

Все вялые идут, угасла сила,
Но знают, что лекарство обретут
И из горла загасят бед горнило.

Пускай же с Божьей милостью идут».

Как зоркий ястреб на охоте птичьей
Бросает с неба взор на резвых псов,
Что кинулись за сбитой им добычей,

Так вождь на них смотрел и был готов
Процессию нагнать, откинув бремя
Всех объяснений и докучных слов.
Сказал он: «Друг, летит нещадно время.
Глоток едва ли тот урвет себе,
Кто не примчится во время со всеми.

Коль каждого решусь назвать в гурьбе,
То стану я болтать как балаболка,
И дня не хватит, я скажу тебе.

Вон вижу: сер Настаджо, волей долга
Тебе его успею показать,
Но как назло он ходит слишком долго.

Эй, сер Настаджо, времени не трать!»
Услышав, тот приблизился со смехом
И к Бартоло: «Что хочешь ты сказать?»