Саида Абанеева - Богов любимцы. Том 2

– Могу я взглянуть? – спросила принцесса и, не дожидаясь позволения, подошла к мольберту.

Молча и долго рассматривала она свое изображение, наконец, повернула лицо к Танаис и спросила:

– Чей портрет ты написал?

– Портрет вашего высочества.

– Ты уверен в этом? Может быть, это портрет твоей возлюбленной?

– Это ваш портрет.

– Тогда я велю спрятать его туда, где, кроме меня, его никто не сможет увидеть.

– Для произведения живописи это равносильно смерти.

– Но я не могу выставлять напоказ свою душу!

– Разве в вашей душе есть нечто, чего следует стыдиться?

– В душе каждого человека есть нечто, чего следует стыдиться.

– Каждого?

– Без исключения.

– Вы не слишком-то высокого мнения о людях…

– Потому что и я – человек…

– Следовательно, ничто человеческое вам не чуждо?

– Разумеется.

– И вы стыдитесь того, что есть в вас человеческого?

– Ты слишком любопытен, шут!

– Я не шут.

– Кто же ты?

– Человек.

– Каждый человек в глубине души немножко шут.

– Не стану вас разубеждать. Могу я уйти?

– Ты куда-то торопишься?

– Нет.

– Тогда останься. Ты не получил еще вознаграждения за свою работу.

– В некоторых случаях работа сама по себе является достаточным вознаграждением.

– Я не предлагаю тебе деньги. Это не по-королевски. Я исполню одно, зато любое твое желание. Чего ты хочешь?

Танаис усмехнулась и ничего не ответила.

– Почему ты молчишь?

– Я жду, когда ваше высочество позволит мне удалиться.

– Нет, ты не этого ждешь… – тяжелым и каким-то воспаленным взглядом глядя в лицо Танаис, произнесла принцесса. – Ты ждешь, когда я сама брошусь тебе на шею… Не дождешься. Убирайся!

Ни слова не говоря, Танаис повернулась и пошла к дверям.

– Постой!

Танаис остановилась.

– Хочешь, я поцелую тебя? – быстро спросила принцесса.

– Для шута – это слишком много. Для художника – слишком мало.

– Проклятый гордец! – почти прошипела принцесса. – Как твое имя?

– Танаис.

– Какое красивое имя… Что оно означает?.. Впрочем, не отвечай. Вдруг окажется, что оно означает какой-нибудь вздор… А выдумать можно что-нибудь красивое, и каждый день – разное… Может быть, Танаис – это отразившаяся в озерной глади утренняя заря? Или капля росы на лепестке розы? Или первый поцелуй любви?..

Принцесса перевела взгляд на портрет и спросила:

– Как ее зовут?

– У королевы не бывает имени.

– У королевы есть имя. Но только для одного-единственного человека. Для того, кого она любит… Мы с ней действительно так похожи?

– Только внешне.

– Она лучше?

– Она другая.

Принцесса минуту молча смотрела в глаза Танаис и дрогнувшим голосом произнесла:

– Постарайся запомнить: меня зовут Розалинда… Приходи завтра вечером, когда совсем стемнеет… Я буду ждать…

Над Фермопильским ущельем сгустились лиловые сумерки.

Артакс с горящим факелом в руке бродил по полю брани, как вдруг услышал тихий стон, доносившийся из-под груды мертвых тел.

Вытащив раненого из-под лежавших на нем трупов, он узнал в нем Клеоника, предводителя греческого отряда. В груди юноши зияла глубокая рана, из которой выходил с шипением воздух.

Артакс вытер кровь и, оторвав от рубашки чистую полосу ткани, перевязал рану Клеоника, который пришел в сознание и с напряженным видом прислушивался к мертвой тишине.

– Почему так тихо?

– Бой закончился…

– И кто победил?

Артакс некоторое время молчал, без нужды поправляя повязку и глядя в сторону отрешенным взглядом, наконец, вздохнул и нехотя ответил:

– Османы смогли пройти через ущелье только по трупам греков. Поэтому их трудно назвать победителями, как греков трудно назвать побежденными. Они погибли, но не сдались…

Клеоник страшно заскрипел зубами, и протяжный, хриплый стон отчаянья вырвался из его израненной груди.

– О боги, почему я не погиб со всеми вместе?!

– Грешно так говорить…

– А не грешно остаться в живых, когда твои друзья сложили головы в бою? Нет для грека более презренного существа, чем бежавший с поля боя трус! Он покрывает несмываемым позором не только себя, но и весь свой род, и даже имя его запрещено произносить вслух!..

– Разве ты бежал с поля боя? Разве не нашел я тебя истекающим кровью среди вражеских трупов?

– Воинская доблесть всегда считалась у эллинов высшей добродетелью, а смерть в бою – самой завидной участью, ибо павший на поле битвы герой удостаивался места на пиру богов и на ложе богинь, тогда как для предателя и труса не находилось во всей Элладе ни куска хлеба, ни глотка воды, ни места у очага… Теперь я не смею вернуться домой, чтобы не опозорить ту, что дала мне жизнь…

– Мать остается матерью, что бы ни случилось…

– Ты не знаешь эллинских матерей, чужеземец. Сын, на котором лежит клеймо предателя и труса, более чужд их сердцу, чем враг отечества… Эллинские женщины слишком привыкли рожать героев, а теперь даже бесплодные станут указывать на нее пальцем, говоря: «Лучше совсем не быть матерью, чем быть матерью труса!» До самой смерти не избыть ей позора… И я тому виной…

– Если потребуется, я подтвержу под присягой, что ты сражался, как истый эллин.

– Спасибо, чужеземец. Но твое слово здесь ничего не значит…

– И все же мать примет сына любым – израненным, больным, изувеченным…

– Но не опозоренным… И только кровью смогу я смыть свой позор…

– Ты потерял уже столько крови, что ею можно смыть и настоящую измену. А я не нахожу измены или трусости в том, что тебе выпал иной жребий, чем остальным… Ведь человек не решает, жить ему или умереть. А там, где нет выбора, нет и ответственности… Я отнесу тебя к твоей матери. И если она закроет перед тобою двери дома, мне придется признать, что материнская любовь – это просто чья-то неумная выдумка…

Как непослушного ребенка, Артакс поднял Клеоника на руки и, не обращая внимания на его слабые протесты, понес к выходу из ущелья…

Когда Танаис вошла в покои принцессы, та стояла посреди комнаты и задумчиво разглядывала свой портрет.

– Здравствуйте, ваше высочество, – с поклоном сказала Танаис, но, не отвечая на приветствие, принцесса кивком указала ей на кресло и села напротив.

– Я весь день думала о тебе… Я пыталась понять, как удалось тебе проникнуть в тайну, в которой я и сама не осмеливалась себе признаться…

– Это тайна искусства. Любое произведение, будь то книга или картина, говорит о человеке вообще людям вообще, но читателю или зрителю всегда кажется, что говорит оно только с ним и только о нем… Вероятно, это происходит оттого, что каждому человеку свойственно считать себя центром мироздания, вокруг которого вращается и небо, и земля, а остальные люди представляются ему статистами либо зрителями, на глазах у которых он разыгрывает свою роль…