Такис Вюргер - Клуб

Напротив старого рынка располагался ресторан. Я встала у входа в ожидании Ханса. На мне было черное пальто, а под ним темный пуловер с капюшоном. Никто из проходящих мимо не замечал меня.

Ресторан принадлежал ведущему одной телевизионной кулинарной передачи, у которого все руки были в татуировках. Каждый вечер ресторан был заполнен до отказа. Но сейчас, за несколько минут до полуночи, он был закрыт. Много лет назад, когда я училась здесь, в этом здании находилась библиотека, в центре которой был зал с куполом и слегка изогнутыми книжными полками. Сделано это было для того, чтобы они вписались в круглые стены библиотеки. Я посмотрела на меню, которое висело в стеклянном ящике на стене. Вечером здесь можно было угоститься «Хлебом ремесленника» за 4 фунта и «Нашими знаменитыми лингвини с крабом» за 13,50.

В этой библиотеке я работала над своей дипломной работой. Тогда я открыла для себя голландских художников и была без ума от полотна Рембрандта «Возвращение блудного сына» настолько, что подала заявку на стипендию, чтобы полететь в Санкт-Петербург, потому что должна была увидеть оригинал картины в Эрмитаже.

На картине были руки. Я хотела увидеть эти руки. Отец обнимал своего сына, в котором был разочарован. Тот, одетый в лохмотья, стоял перед ним на коленях и просил прощения. Левая рука отца была мужской, сильной, она обнимала сына за плечо, а правая была нежной, женской рукой.

Я испугалась, когда увидела оригинал картины, потому что она была большой. Цвета были теплыми. Вера Рембрандта в любовь ни в одной из его картин не проявляется так ярко, как здесь. Отец мог простить, потому что он любил.

Я всегда боялась поговорить с Хансом и попросить у него прощения.

Ханс

Врач сказал, что, пока не спадет отек, он не может точно сказать, нужна мне операция на нос или нет. Он мог бы прямо сейчас вправить кость, но это очень больно и к тому же это, возможно, еще больше повредит кровеносные сосуды. Шарлотта ждала перед раздевалкой. Я никуда не торопился и еще некоторое время постоял на ринге, ожидая, пока не разойдутся зрители.

Я долго стоял под холодным душем, чтобы остановить кровь, так порекомендовал мне врач. Мне ни в коем случае нельзя было сморкаться, иначе кровь из носа могла попасть в глаза, и тогда все вокруг стало бы красным. Но это была такая типично боксерская история, я в нее не верил.

В раздевалке на вешалке висел светло-голубой блейзер из толстого сукна. На плечиках было написано «Ханс Штихлер». В день, когда тренеры объявили состав команды, мы отправились к портному, чтобы с нас сняли мерки. Позже я иногда задавал себе вопрос: что стало с блейзерами проигравших? Ведь только тот, кто выигрывал, мог оставить себе этот блейзер. Я погладил материал, он был шершавым и грубым. Светло-голубой цвет университета был скорее зеленым, чем голубым. Я сказал бы, что это был аквамарин, если бы это не звучало так по-дурацки. Я прислонился лицом к материалу.

– Ты заслужил его.

Шарлотта стояла возле открытой двери раздевалки. Она была серьезна.

– Я хочу поговорить с тобой о том, что сегодня произошло, – сказала она. – Это было неправильно, то, как ты меня сегодня коснулся.

Смысл сказанного не сразу дошел до меня. Кровь сквозь бумагу капала из моего носа, падала на светло-голубой блейзер и становилась коричневой и некрасивой.

– Я не понимаю тебя.

– Я поклялась себе, что никогда больше ни один мужчина не прикоснется ко мне, если я сама не захочу этого, – сказала Шарлотта.

Она пощупала материал блейзера изнутри.

– Этот цвет такой холодный, – произнесла она.

Я вспомнил о том, как мы спали, обнявшись, в Сомерсете. Я хотел положить руки на ее плечи, но сразу убрал их, потому что испугался.

– Я не знаю, подходим ли мы друг другу, – сказала она.

– Мне очень жаль, я ведь просто заботился о тебе, – произнес я в ответ.

Я еще немного постоял с ней, потом пошел в ванную комнату, чтобы взять себе немного бумаги для носа. Она попыталась тихо выйти из раздевалки и спустилась вниз. Цепочка моей мамы лежала на спортивной сумке.

Я встал перед зеркалом, обхватил носовую кость обеими руками и потянул.

После этого я выключил свет и ушел из раздевалки.

Алекс вышла из темноты. Сунув руки в карманы пальто, она направлялась ко мне. Увидев кровь, текущую по моему подбородку, она сняла с шеи платок и дала его мне.

– Ты никогда это не отстираешь, – сказал я.

Она пожала плечами. Я держал ее платок у носа. Она провела рукой по рукаву моего блейзера.

– Шарлотта уже ушла, – сказал я.

Алекс кивнула.

Она шла рядом со мной, не говоря ни слова, и как-то незаметно взяла меня под руку. Я заметил, как напряглись мои мышцы. До сих пор единственным тактильным контактом между Алекс и мной было рукопожатие. То, что она взяла меня под руку, было таким доверительным и нежным жестом, что я подумал, не случилось ли чего-нибудь плохого.

В витринах, мимо которых мы проходили, мелькали костюмы с укороченными пиджаками и свитшоты с надписями «Я люблю Кембридж». Я думал о том, как Шарлотта держала бы руку другого мужчины.

– Она вернется, она не такая, как ее отец, – сказала Алекс.

– Ты знаешь ее отца?

– Немного. – Она взглянула на меня. – Ты должен найти тех, кто это сделал, Ханс.

– Я знаю.

Мы молча и бесцельно бродили по улицам города. В каком-то пабе Алекс заказала порцию картофеля фри с морской солью и розмарином, съев которые я обжег себе язык.

– А почему ты тогда не взяла меня к себе? – спросил я.

Она вдохнула сквозь сомкнутые зубы.

– Мне было очень плохо, – сказала она, – и какое-то время я была сама не своя.

– И это все?

Мы сидели на скамье рядом за высоким столом и не смотрели друг другу в глаза.

Она говорила тихим голосом:

– Тебе знакомы черные картины Гойи?

– Алекс.

– Да.

– Мне это очень важно. Давай не будем сейчас говорить про какие-то картины, пожалуйста.

Она наклонилась ближе ко мне и тихо проговорила:

– Ты знаешь картину Рембрандта о заблудшем сыне?

– О чем ты говоришь?

– Прости меня, пожалуйста, – произнесла она.

Когда Алекс положила свои тонкие руки мне на плечи, в первый момент я так испугался, что вздрогнул, словно она попыталась меня ударить. Острые кости ее ключицы вонзились мне в грудь. Странно, но ее объятия не согревали, и в тот же момент я понял, что не прощу ее никогда. Слишком поздно для этого.

– Я устал, – сказал я.

– Ханс, пожалуйста…

Я попрощался и пошел домой. По ветвям дерева прыгал какой-то зверек – наверное, белка. Белки никогда не боятся упасть.

У себя в комнате я развесил над дверью боксерские бинты, чтобы они могли высохнуть, надел белую рубашку и повязал бабочку. Я уже сносно делал это сам, даже не глядя в зеркало. Свой новый светло-голубой блейзер я надел поверх рубашки.