ИВИ РАН - Ненасилие как мировоззрение и образ жизни

Через такую авторитетную в интеллигентской среде фигуру, как Ковалевский, легче было заполучить под знамена пацифизма корифеев науки и общественных деятелей. Так, в архиве Саркисова сохранились письма Ковалевского с приглашением принять участие в собраниях ПООМ, адресованные профессору международного права В. Э. Грабарю и приват-доценту А. С. Ященко (оба из Юрьевского / Дерптского университета), профессору международного права, ректору Московского университета графу Л. А. Камаровскому, профессору С. А. Котляревскому и др. Характерно, что целью, которую преследовал Ковалевский, стремясь привлечь цвет русской интеллигенции к пацифистской работе, было, по его собственным словам, «придать научный характер» собраниям Петербургского общества мира 7. Эту же задачу ставили в то время и крупнейшие пацифистские общества Западной Европы.

К началу 1910-х годов стали очевидны слабые стороны морализаторского пацифизма раннего «издания», который в англосаксонских странах представляли в основном слои, близкие к протестантским сектам, а в Германии и Франции — сторонники гуманистического идеализма, поздние наследники просветителей. Так, в Германии одиозная слава, созданная прежним пацифистам во главе с писательницей Бертой фон Зуттнер, заставляла многих миротворцев скептически оценивать их шансы на будущее. Многим казалось, что начавшийся новый век еще более, чем прежде, требует «объективности и научности» 8. Происходило и изменение тактики: если раньше ставка делалась на демократическую массу самого широкого профиля — даже из низов, — то теперь эта вера в миролюбие толпы была поколеблена. Тогда как локальные войны и конфликты — Англо-бурская война, карательная экспедиция европейских держав по усмирению «восстания боксеров» в Китае и др. — сопровождались всплеском военного энтузиазма, пацифистские акции, даже на самом их гребне — во время I Гаагской конференции мира — оставались малозаметны, и прежде всего из-за малочисленности их сторонников. Опыты пацифистской педагогики по воспитанию «нового» миролюбивого человека пока оставались на уровне утопий, поэтому можно было уповать только на тех, кто уже был «просвещен», пусть и не по пацифистским стандартам. Следовало, говоря резче, перестать «метать бисер перед свиньями» и уделить внимание немногим способным и достойным воспринять пацифистский глагол: опираться на людей с «весом в обществе», «давать слово только специалистам» 9.

При этом после двух Гаагских конференций везде — и особенно заметно в Германии — в кругах местного образованного слоя расширился круг лиц, действительно заинтересованных в пацифистских идеях. Прежде всего речь шла о представителях международно-правовой науки 10, другие академические дисциплины встречались реже. Ученым мэтрам грезился «благонамеренный», солидный, юридический пацифизм — пацифизм государственных договоров и параграфов, научных съездов, конференций, а равно и кулуарных разговоров, встреч, неформального общения в «своем» кругу верхних слоев европейской образованной общественности. Выражением этого нового поворота в судьбах движения за мир стало образование общества «Международное согласие» (Conciliation International) с финансовым центром в Вашингтоне (знаменитый Фонд Карнеги), организационным центром в Париже (его отцом-основателем стал французский сенатор, пацифист Поль д'Эстурнель де Констан) и филиалами в основных европейских странах.

В Германии в качестве отделения «Международного согласия» действовал Союз Международного согласия (Verband fuer Internationale Verstaendigung, CMC), который основной своей целью поставил работу с «[духовными] вождями немецкой нации» 11. Союз с самого начала заявил о себе как об элитной организации немецкой профессуры — несмотря на то, что формально доступ в нее был открыт всем, а на учредительном собрании выступил некий опереточный «простой рабочий». Сфера влияния CMC очерчивалась прежде всего академической интеллигенцией; затем предполагалось покровительствовать преподавателям более низкого ранга и студенческой молодежи, а также наладить сотрудничество с торгово-промышленной буржуазией и властями разного уровня. Согласно стратегии основателей CMC, духовная элита при поддержке финансистов и промышленников должна была воздействовать на верховные властные круги, а характер этого воздействия определяли понятия «право», «согласие» и «культура».

Последние два явно представляли собой мимикрию пацифистских лозунгов, с тем чтобы сделать идеологию Союза удобоваримой для косных немецких академиков. «Согласие» замещало неприемлемую в этой среде идею «вечного мира». «Согласие, — подчеркивалось в программном документе Союза, — есть не только средство практического прогресса в государстве, оно имеет право господства над государством и международными отношениями» 12. «Согласие» предполагало собой изменение начал международной политики путем обращения к гуманистическим, идеальным ценностям, или «культуре». Общеевропейское культурное начало должны были осознать те, от кого зависело формирование общественного мнения.

Естественно поэтому, что проповедниками «согласия» должны были стать «культурные слои». Претендуя на то, что в его составе — «элита Германии духа», Союз понимал себя как продолжателя традиционного для немецкой интеллигенции «Kulturbewegung» — общественного движения с идеальными целями. 13Национально-государственное начало оставалось при этом непоколебленным, здоровый национализм признавался «единственно правильной основой для достижения согласия с другими нациями». Речь шла, таким образом, только о смене Machtpolitik (политики силы) Германии на «политику согласия» или «культурную политику».

Идеологи CMC настаивали на проведении «прагматической "мировой политики"... которая соответствовала бы международным экономическим интересам в противовес односторонней политике силы, пользующейся покровительством пангерманистов и генералов Оборонного союза. Такая истинная мировая политика послужит согласию с основными культурными государствами — Англией и Францией — вместо мировой войны». Лозунг CMC «война или согласие» не был жесткой альтернативой «война или мир», — скорее вопросом правильно понятого национального интереса, поскольку «согласие» по сравнению с войной — просто «более здравый, человечный и обычно более перспективный путь» 14.

Такой широкий компромисс между антивоенной идеей и мышлением с позиций силы (Machtgedanke) был нужен идеологам CMC, чтобы попытаться расширить плацдарм, завоеванный международно-правовыми идеями среди академической интеллигенции. Необходимо было объединить усилия со сторонниками «культурного империализма» Пауля Рорбаха, «социального империализма» Фридриха Наумана и других сил, выступавших против крайних решений во внешней политике. На этой широкой основе для правящих верхов должна была быть выработана практическая концепция изменения международной политики страны.