Ахто Леви - Улыбка Фортуны

Как она сказала, с какой тоской: «Эх, если бы взял меня кто-нибудь!..»

Серый вспомнил историю Маньки. Он встретил ее как-то, и они обрадовались друг другу, наверное, оба чувствовали себя одинокими.

Проживала Манька на чердаке, в чердачной комнатке старого «част-

ного» дома. Комнатка была маленькая и холодная, грелась от Трубы, когда топили внизу. Из мебели в Манькиной дыре имелась истерично скрипевшая кровать, шкаф столетней давности — явное прибежище клопов — и еще диван — ровесник шкафу. Этот предмет служил украшением, сидеть на нем из-за выпирающих пружин все равно было нельзя. Стола не было, и к чему Маньке стол: ела, она, как правило, где-нибудь в «обществе». Реквизит гладила на одном конце широкой скамьи (другой служил ей туалетным столиком). На нем расположились ее немудреные запасы косметики и большой кусок зеркала от разбитого трюмо. Свет сюда поступал от уличного фонаря, его хватало, чтобы рассмотреть обстановку и партнершу.

— Вот живу... без прописки,— сказала Маня скромно.

— Маня,— спросил он искренно,— отчего бы тебе не устроиться по- человечески? Работать ты не хочешь, так хоть замуж, что ли, выскочи за какого-нибудь фраера. Ты же баба видная.

Маня, мечтательно рассматривая паутинку на потолке, заговорила печально:

— Что делать — не берут. Чего-то не хватает. И шиньон не хуже, чем у других, а вот не берут. А если бы кто взял... эх!.. Все бы сделала, чтобы жизнь была. И не снилась фраеру такая лафа! Бросила бы к черту шиньон этот и родила бы пацана... Знаешь... Пальчики оближешь. Э-эх!

Трудно было вообразить Маньку мамой.

— Ты не смейся. Думаешь, не могу? У меня только диалекта не хватает. Ни диалекта, ни интеллекта. Но характер у меня есть. Гуляла с Витькой Пемсом года три назад, так ни разу не изменила. Когда уж посадили его, ну тогда... Так что сила воли у меня есть. А раз есть характер... И вообще, ведь все больше потому, что сунулась девка сюда — обманули, туда — обманули, а потом... Эх!

Разрисованные татуировками люди, конечно же, были для Серого не в новость. Но полностью покрытую ими женщину он увидел впервые. Свободными от наколок остались у нее каким-то чудом только лицо и ноги, хотя на самых пятках Серый, невзирая на плохое освещение, прочитал: «Они устали». -

— Зачем ты это себе сделала? — спросил он потрясенно.

И узнал биографию Маньки-Пиявки.

Родители ее бросили. Попала в детдом. Оттуда сбежала и скоро за кражу угодила в тюрьму, где ей старые воровки объяснили, что, если не будет у нее тридцати трех наколок на теле, вечно парашу придется выносить. По природе простодушная и доверчивая, эта несчастная девчонка терпеливо переносила боль. Тридцать три наколки на ее маленьком теле не поместились. Но искололи ее почти всю. С тех пор началась для нее жизнь воровская, а вернее было бы сказать — тюремная, потому что на воле она пробыла за свои тридцать восемь лет считанные дни.

Постепенно она почувствовала, что гибнет. Заболела астмой. И возненавидела весь свет. Сначала она была гордой: не любила лжи и лицемерия и всегда всем говорила, что думала; всякий раз честно обо веем рассказывала следователям — у нее такое было правило. В тюрьмах работала — клеила конверты, и делала это лучше других. Она любила, когда ее хвалили. За злой язык прозвали ее Крапивой. Пуще всех она, конечно, милицию ненавидела, считая ее виноватой во всех своих несчастьях.

Но вот, уставшая от болезни и жизни, она выходит из тюрьмы, готовая на все что угодно, лишь бы немного пожить на воле. Куда ей идти?

Начальство приготовило ей почву на воле — в строительном тресте, где ее обещали взять курьером. Привезли ее в трест, но работать надо было не курьером, а маляром, курьер, оказывается, не нужен. Руководители треста уверены, что Маня здорова. А Маня заявляет, что не может работать маляром, потому что задыхается от кашля. И Маня с чемоданчиком в руках, не имея представления, где ей спать, идет в милицию к дежурному просить помощи. А он ей говорит, что милиция — не гостиница, куда и рекомендует пойти.

Конечно, она пошла на вокзал, потому что гостиницы боялась: там люди нарядно одетые, важные и умные... Она не могла поселиться в люксе, а как жить в общей комнате, когда при чужих людях она раздеться стесняется... даже мыться, даже врачу показаться. Каждый любопытный взгляд, брошенный на ее наколки, — удар хлыстом. И стала Маня ходить из двери в дверь, пока не устала, и в отчаянии, озлобленная, опять полезла в карман. Такое с ней было, и поэтому не любила Маня милицию и вообще всякое начальство.

Она была, как собачонка, которой дали пинок ногой и отшвырнули в кусты. Получив пинок, собачонка на всех зла. Всех боится и кусает. А люди, не понимают, почему это, и все ее бьют: «А, ты злюка, ну и получай за это...» А почему злюка — никому до этого дела не было, пока...

Маня снова была поймана в чужом кармане и через некоторое время опять предстала перед старым своим знакомым — следователем, неоднократно оформлявшим ее на отбывку. И произошло самое удивительное в ее жизни. Следователь, выслушав ее очередное, предельно откровенное признание, заявил:

— Надоело мне тебя сажать. Сдохнешь ведь в тюрьме... Иди, попробуй, может все-таки сумеешь жить иначе.

И отпустил ее.

С тех пор не могла она больше красть, руки непослушными стали.

Но ее попытки начать нормальную жизнь потерпели неудачу в основном из-за ее невыдержанности и, конечно же, из-за татуировок, которые ей по-прежнему не позволяли жить в общежитиях. Отныне она превратилась из Маньки-Крапивы в Маньку-Пиявку...

Весна

Настала весна. Совсем растаял снег. На улицах высохли лужи. Весна в этой стороне — самая красивая пора, особенно когда зацветают сады. Дом Серого, как и зимой, опять окружала тихая сказка — белая и зеленая. Радовались люди, радовались птицы, и Серый радовался. Тепло, всем приятно. Правда, когда дожди — плохо: сразу образовывается грязь непроходимая, глинистое месиво.

Самое трудное в жизни двух людей — мужчины и женщины — отыскаться.

Это была чистая случайность, что Серый зашел в эту аптеку. Он мог вполне не заходить. Мог зайти в аптеку на соседней улице. Но зайдя, он разом потерял способность соображать: за прилавком в ручном отделе стояла Ехидна, та самая, из автобуса. Рука его невольно поднялась к тому месту, где когда-то был факел. И Ехидна спросила, не нужна ли ему мазь.

Вроде бы ясное дело — повернись и уходи. Но не уходилось. Стоял он на месте и пялил на нее глаза. А Ехидне забавно.

— Может,— спросила,—от заикания что-нибудь подкинуть?

Вот только теперь дошло, что надо уходить.

И ушел. Но ушел с таким чувством, будто неожиданно сделал важное открытие, способное перевернуть мир. И пожалуй, он действительно сделал открытие, которое перевернуло весь его мир: он открыл эту аптеку.