Марш Генри - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

давления.

Мой пациент лежал в дальнем углу палаты, а возле его кровати сидел молодой

человек. Я подошел.

– Вы его брат?

– Да.

– Меня зовут Генри Марш, я старший врач, отвечающий за Роба. Давайте

перейдем в кабинет и поговорим.

Мы пожали друг другу руки, пересекли длинную палату и скрылись за дверью

комнатки, в которой я предпочитал сообщать плохие новости. Я махнул рукой

одной из медсестер, чтобы она к нам присоединилась. Появился ординатор,

слегка запыхавшийся.

– Не знал, что вы придете так рано, – сказал он.

Я предложил молодому человеку присесть, а сам сел напротив.

– Нам с вами предстоит тяжелый разговор, – предупредил я.

– Все так плохо? – спросил он, хотя по моему тону уже, наверное, догадался, что

все очень плохо.

– У вашего брата было обширное кровоизлияние в мозг.

– Тот врач, – он кивнул в сторону ординатора, – сказал, что нужна операция.

– Боюсь, все несколько сложнее.

Я принялся объяснять, что, если мы прооперируем больного и тот выживет,

вероятность его возвращения к самостоятельной жизни крайне мала.

– Вы знаете его лучше, чем я. Захотел бы он остаться парализованным до конца

жизни, провести остаток дней в инвалидной коляске?

– Он любил отдыхать на природе, ходить под парусом… у него даже есть яхта.

– Вы хорошо ладили?

– Да. Наши родители умерли, когда мы были маленькими. Мы были лучшими

друзьями.

– Есть ли у него девушка?

– Сейчас нет. Они недавно расстались.

Он сидел, зажав ладони между коленями и уставившись в пол.

Несколько минут мы провели в молчании. Очень важно не заполнять печальные

мгновения пустыми фразами. Это всегда давалось мне с трудом, хотя с годами

стало чуть проще.

– Никаких шансов, говорите? – спросил он через какое-то время, заглянув мне в

глаза.

– Почти никаких. Хотя, если честно, никогда не знаешь наверняка.

Повисла очередная длинная пауза.

– Он бы ни за что не хотел остаться парализованным. Он сам как-то говорил об

этом. Он бы предпочел умереть.

Я ничего не ответил.

– Роб – мой лучший друг.

– Думаю, вы приняли правильное решение, – медленно произнес я, хотя никто из

нас пока толком не обозначил, что же это за решение. – Если бы Роб был членом

моей семьи, я бы хотел для него того же. Я повидал много людей с поврежденным

мозгом. Это сложно назвать жизнью.

Итак, решение было принято, и я не стал оперировать Роба. Он умер в тот же день

– во всяком случае, умер его мозг; аппарат искусственной вентиляции легких

отключили, а органы изъяли для трансплантации. Наверное, я мог ошибаться и

Робу все-таки удалось бы вернуться к некоему подобию самостоятельной жизни.

Мог ошибаться и его брат: кто знает, возможно, Роб смирился бы с

инвалидностью или и вовсе не узнал бы о ней, а вел бы счастливое

полубессознательное существование, утратив былую личность. Мог, не мог…

К сожалению, врачи имеют дело с вероятностями, а не с достоверными фактами.

Порой, чтобы принять правильное решение, необходимо смириться с тем, что ты

можешь и ошибиться. Можно потерять одного пациента, которому операция

действительно помогла бы, но при этом спасти многих других – а также их

родственников – от чудовищных страданий.

Такова горькая правда, с которой мне даже сейчас трудно смириться. Не раз мне

звонили среди ночи, спрашивая совета по поводу аналогичных случаев. И если я

рекомендовал дежурному хирургу приступать к операции, то, повесив трубку, тут

же засыпал снова. Если же я говорил, что оперировать не нужно и для пациента

будет лучше спокойно умереть, то потом не смыкал глаз до самого утра.

* * *

Шестилетнего непальского ребенка мы оперировали через два дня после

краниотомии в сознании, и особых сложностей не возникло. За свою жизнь я

сталкивался со множеством подобных случаев, хотя настолько большие опухоли

попадались редко. Операция предполагала отделение друг от друга двух половин

мозга – левого и правого полушарий – путем транскаллезного (межполушарного)

доступа. Такие операции вызывали у меня повышенный интерес, потому что

много лет назад эта методика спасла жизнь моему трехмесячному сыну, у

которого развилась опухоль мозга. Впрочем, она была крошечной по сравнению с

той, что образовалась в голове непальской девочки.

Мы условились с Девом, что я займусь преимущественно подготовкой младших

врачей, чтобы те научились делать чуть больше, чем просто вскрывать и

закрывать черепную коробку, и смогли самостоятельно оперировать неотложных

пациентов по ночам.

Уже через несколько дней после приезда в Непал я со слепой уверенностью по

уши влюбленного человека твердо знал, что захочу провести в этой стране как

можно больше времени – остаться здесь до тех пор, пока смогу приносить хоть

какую-то пользу.

– Нельзя же вечно в одиночку заправлять больницей, – сказал я Деву. – Пора бы

и о преемнике задуматься: вы ненамного моложе меня. Что бы вы хотели оставить

после себя?

– Вы правы, – ответил он. – В последнее время мысли об этом тревожат меня не

на шутку.

– Я с радостью помогу, если с меня будет толк, – продолжил я. – Но пообещайте,

что, как только я перестану приносить пользу, скажете мне об этом.

– Обещаю.

Когда оперируешь ребенка, всегда нервничаешь сильнее, чем работая со

взрослыми пациентами, потому что знаешь: за порогом операционной тебя ждут

перепуганные родители. Я проходил практику в отделении детской

нейрохирургии и много лет оперировал большинство детей, поступавших в

уимблдонскую больницу. Когда ее закрыли и нас перевели в большую клинику, я

был крайне недоволен тем, как там обустроили детское отделение. Палаты

находились слишком далеко от операционной и моего кабинета, и я уже

физически не мог навещать своих маленьких пациентов по нескольку раз в день.

Раньше частый обход палат помогал мне справиться с беспокойством родителей: я

прекрасно понимал, что они испытывают, ведь моему сыну тоже удаляли опухоль

мозга (я тогда еще не был нейрохирургом). К собственному стыду и некоторому

смятению, я обнаружил, что вовсе не скучаю по работе с детьми. На самом деле

уход из педиатрии стал для меня облегчением.

– Микроскоп, пожалуйста, – попросил я.

Медсестра подкатила новенький хирургический микроскоп – ничуть не хуже тех,

что я использовал для операций на мозге в Лондоне.

– Противовес уже настроили? – спросил я.

Вторая операция с моим участием в Непале едва не закончилась катастрофой.

Противовес микроскопа, оптический блок которого весит не менее тридцати