Марш Генри - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

ощупав пространство вокруг печени и почек, а также ниже, в области таза.

– Что-то чувствую, Генри. Тут, над печенью.

Я поместил левую руку (я стоял слева от пациента, а старший хирург – справа) в

зияющую теплую дыру и нащупал печень. На ее поверхности, обычно гладкой и

плотной, имелось большое неровное образование.

– Большой мет, – сказал я, подразумевая метастаз – вторичный рак, который

распространяется от первоначальной опухоли на другие участки организма.

Наличие метастаза, как правило, означает начало конца.

– В брыжейке тоже метастазы. Мы мало что можем сделать, разве что вырезать

гангренозные участки. Тогда он запросто может прожить еще несколько месяцев.

В течение следующих двух часов мы отрезали три короткие почерневшие полоски

кишки, после чего соединили (анастомозировали) здоровые участки кишечника

между собой швами.

Если в нейрохирургии операция прошла неудачно, то обычно об этом узнаешь

сразу после ее завершения: пациент просыпается инвалидом, а то и вовсе не

просыпается. В общей же хирургии осложнения, как правило, начинаются по

прошествии нескольких дней, когда развивается инфекция или расходятся швы.

У этого бедняги возникло особенно неприятное осложнение: швы на месте

анастомоза кишечника порвались, из-за чего образовалось несколько каловых

фистул в брюшной стенке. Проще говоря, на месте операционного разреза – а

также в старых рубцах – появилось несколько отверстий, через которые начали

сочиться каловые массы. Запах стоял ужасный, а фистул было так много, что

медсестры не успевали их подчищать. Пациента положили в отдельную палату,

перед входом в которую нужно было набрать в легкие побольше воздуха и

задержать дыхание.

Я видел его каждый день во время традиционного утреннего обхода. Мы ничем не

могли помочь. Оставалось только дожидаться смерти пациента. Он оставался в

сознании и, конечно, отдавал себе отчет в происходящем – в том, что он медленно

умирает, окруженный отвратительным запахом собственного кала. Должно быть,

он видел, как напрягались наши лица, когда мы заходили в палату, стараясь

стойко перенести царившую там ужасную вонь.

Мы поставили капельницу с морфином, «чтобы ему было легче», и спустя много

дней он наконец умер.

К тому моменту я проработал врачом уже три года, но не нашел в себе силы

обсудить с пациентом его предстоящую смерть. Помню, как он печально смотрел

мне в глаза, когда я стоял над его кроватью, в то время как медсестры тщетно

пытались поддерживать его живот в чистоте. Не сомневаюсь, что мы

обменивались парой слов: наверное, я задавал какие-нибудь банальные вопросы о

том, чувствует ли он боль, – но о неминуемой смерти мы так ни разу и не

заговорили.

Я никогда не узнаю, что он сказал бы, если бы я удосужился присесть рядом с ним

и побеседовать по душам. Боялся ли я, что он попросит «облегчить его уход», как

это называется в судебно-медицинском языке? Например, попросит увеличить

дозировку морфина или дать ему другие препараты, которые помогли бы ему

быстрее уйти из жизни. Думаю, именно этого я захотел бы для себя, если бы мне

довелось умирать при сходных обстоятельствах. А может, он принялся бы

отрицать свою неизбежную участь и продолжил бы надеяться, что выживет?

Возможно, ему было бы приятно поговорить о своем прошлом, поделиться

воспоминаниями, ну, или хотя бы обсудить погоду за окном. Помню, как, стоя над

его кроватью, я непроизвольно поглядывал в окно, через которое виднелись

осенние деревья на краю больничной парковки. Мне приходилось

целенаправленно возвращать взгляд к пациенту.

Сложно говорить о смерти с умирающим человеком. На это нужно время, а когда

в комнате невыносимо воняет дерьмом, делать это еще тяжелее. Я знаю, что

подвел того мужчину. Я знаю, что попросту струсил.

* * *

Получив диплом врача, я через несколько месяцев устроился интерном в

больницу на юге Лондона: она размещалась в здании, где в XIX веке был

работный дом для бедняков. Атмосфера прежнего заведения частично

сохранилась. Коридоры там были длинные и темные, многие в плачевном

состоянии, что характерно для большинства английских больниц тех времен.

Как самый младший из врачей, я принимал больных в отделении неотложной

помощи. Если пациента следовало направить в отделение интенсивной терапии,

располагавшееся прямо над приемным покоем, то требовалось уложить его на

кровать и по коридору длиной в полкилометра доставить к единственному

работавшему лифту, а этажом выше, по-прежнему толкая кровать перед собой,

преодолеть такое же расстояние до реанимационной палаты. Если пациенту было

очень плохо, то на подмогу приходили медсестра и санитар – мы старались бежать

как можно быстрее, но это все равно отнимало слишком много времени.

Однажды вечером доставили мужчину с варикозным расширением вен пищевода.

Это состояние, при котором вены, проходящие по пищеводу (он соединяет рот с

желудком), увеличиваются из-за цирроза печени. Насколько я помню, у того

пациента цирроз печени стал следствием инфекционного гепатита, а не

алкоголизма – самой распространенной причины этого заболевания.

Расширенные вены очень хрупки и часто начинают сильно кровоточить, поэтому

таких пациентов при поступлении в больницу обильно рвет кровью. Когда я

спустился осмотреть мужчину, он был в шоковом состоянии из-за кровопотери.

Шоковым на языке медиков называется состояние, при котором кровяное

давление падает и пациенту грозит смерть, если кровотечение продолжится и

недостаток крови в организме не будет восполнен. При этом пульс пациента

нитевидный, лицо бледное, ладони и ступни холодные, на лице тревожное

выражение, а дыхание поверхностное и учащенное.

Я быстро установил большой внутривенный катетер и позвонил ординатору,

чтобы сказать – с некоторым возбуждением, – что у нас неотложный пациент.

Дважды преодолев длинный коридор, мы доставили его в отделение интенсивной

терапии и приступили к переливанию крови. Но не успевали мы закачать кровь,

как мужчину тут же рвало ею. Это было почти сорок лет назад, и единственное,

что мы могли тогда сделать, не считая переливания крови, – установить зонд

Сенгстакена. Он представляет собой огромную резиновую трубку с баллонами,

которую помещают пациенту в горло, а затем баллоны надувают, чтобы по

возможности сдавить кровоточащие вены. Мы держали эти зонды в холодильнике

отделения интенсивной терапии, чтобы резина стала жестче, иначе было бы