Марш Генри - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

подразумевает, что риск, связанный с операцией, меньше риска, связанного с

отказом от нее. Однако в медицине ничто и никогда не бывает известно наверняка

– мы постоянно сравниваем вероятности и почти никогда не можем с

уверенностью утверждать, к чему приведет тот или иной выбор. Следовательно,

мы должны руководствоваться не только знаниями, но и критическим

мышлением. Обсуждая с пациентом риск, которым чревата операция, я должен

опираться не на сухую статистику из учебников, а на аналогичные случаи из

собственной практики – я должен сказать ему, насколько велик риск того, что

операцию проведу именно я. Но у большинства хирургов исключительно плохая

память на собственные неудачи, они ненавидят признаваться в неопытности и,

беседуя с пациентами, как правило, сильно недооценивают риск операции.

Впрочем, даже если пациент «хорошо перенес» операцию и после нее не возникло

осложнений, все равно она могла быть ошибкой: возможно, пациент и вовсе не

нуждался в операции, а жаждущий оперировать хирург переоценил риск,

связанный с отказом от нее. Избыточное лечение – ненужные диагностические и

лечебные процедуры – все более актуальная проблема современной медицины.

Это в корне неверный подход, даже если пациенту не наносится явного вреда.

Самое важное тут – понять, что другие люди видят наши ошибки лучше, чем мы

сами. Как продемонстрировали психологи Даниель Канеман и Амос Тверски [18],

наш мозг словно запрограммирован неправильно оценивать вероятности. Мы

подвержены множеству когнитивных искажений, которые подрывают нашу

способность мыслить критически. Мы склонны всегда оправдывать себя, а также

принимать поспешные решения в сложных ситуациях, в которых так часто

оказываются врачи. Как бы мы ни старались признать свои ошибки, нередко у нас

это не получается. Безопасность в медицине, сказал я львовским слушателям, во

многом зависит от того, есть ли в нашем окружении коллеги, способные

критиковать нас и ставить под сомнения наши решения. Произнеся это, я подумал

о том, насколько тяжело приходится хирургам, которые все делают в одиночку,

таким как Дев или Игорь.

Впоследствии мне сообщили, что на некоторых студентов та лекция произвела

глубочайшее впечатление: они впервые в жизни услышали, как маститый врач

признает, что тоже совершает ошибки и к тому же подчеркивает важную роль

взаимоподдержки и критики. На фоне моих разногласий с Игорем это прозвучало

иронично.

* * *

Прошло девять дней. Раним утром я сел на велосипед и поехал на Уимблдонский

вокзал. Утро выдалось морозным: машины, стоявшие у моего дома, были

покрыты ледяной коркой, в которой отражался лунный свет.

Я сел на поезд, укутавшись в свое самое теплое пальто (я надеваю его, когда езжу

зимой на Украину), и принялся наблюдать за восходом солнца, которое

поднималось над шиферными кровлями лондонских домов, стоящих вдоль

железнодорожных путей.

Я давно потерял счет этим поездкам. В прошлом я с радостью ждал возвращения

на Украину, но теперь меня наполняли печаль и сожаления.

Я чувствовал, что обязан сдержать обещание и прооперировать женщину с

акустической опухолью, но решил, что больше не стану помогать Игорю со

сложными случаями. Он не единственный хирург в Киеве, выполняющий

подобные операции; я был уверен, что в государственном Институте

нейрохирургии – огромной больнице, особенно по сравнению с крошечной

клиникой Игоря, – их проводили часто и что за двадцать четыре года, прошедших

с моего первого посещения института, многое изменилось. Сложная

нейрохирургия (по крайней мере, на мой взгляд) требует командной работы,

наличия коллег и ассистентов, которым можно доверять и с которыми можно

разделить послеоперационный уход за пациентами.

Горькая правда заключается в том, что медикам действительно приходится

подвергать некоторых пациентов повышенному риску ради блага будущих

пациентов.

У меня, как у опытного хирурга, есть нравственный долг не только перед

пациентом, сидящим передо мной, но и перед людьми, которые будут лечиться у

следующего поколения хирургов, проходящих практику под моим началом.

Я не могу обучать неопытных хирургов, не подвергая отдельных пациентов

определенному риску. Если бы я проводил все операции самостоятельно и

руководил каждым шагом практикантов, то они ничему не научились бы и их

будущие пациенты пострадали бы.

Раньше я был готов помогать Игорю со сложными операциями и терпеть муки,

наблюдая за его работой, так как верил, что это поможет его клинике и пойдет на

пользу украинским пациентам и хирургам-практикантам. Я поверил, когда он дал

мне понять, что ни один другой хирург на Украине не справится с подобными

операциями. Наверное, двадцать лет назад так оно и было, но я начал сомневаться

в том, что ситуация осталась прежней. Я был наивным, если не хуже того. Мое

тщеславие, мое желание стать героем, работая на Украине, подорвали мою

способность к критическому мышлению.

Прибыв в Киев, я обнаружил, что Игорь снова отменил операцию по поводу

акустической опухоли. Он так и не объяснил мне толком, почему так поступил. Я

настоял на том, чтобы организовать встречу с некоторыми из его врачей, но

результат меня разочаровал. Мне казалось, если собрать их всех вместе для

разговора, это улучшит рабочую атмосферу в отделении, но я ошибался. Игорь

разозлился. Он явно считал, что у подчиненных нет права критиковать его или

жаловаться на его действия, и отнесся к встрече как к заговору против него, хотя и

со стороны коллег, а не с моей. Я же повел себя как доброжелательный, но

недалекий чужак, который влез в дела другой страны, толком в них не

разобравшись.

Назавтра я вернулся в Лондон, а чуть позже написал Игорю письмо, в котором

постарался объяснить, почему не смогу продолжать совместную работу, пока он не

изменит подход к управлению отделением, но ответа не получил. Я так ничего и

не узнал о судьбе молодой женщины с акустической опухолью. Я проработал с

Игорем двадцать четыре года – почти столько же, сколько длился мой первый

брак. В обоих случаях я слишком долго цеплялся за обломки, отказываясь

открыть глаза и признать, что моему браку пришел конец, что у нашего

сотрудничества с Игорем больше нет будущего. В обоих случаях я чувствовал себя

так, словно очнулся от ночного кошмара, который сам же и сотворил, и мне было

стыдно.

Полгода спустя я вернулся во Львов: меня пригласили прочитать курс лекций