Марш Генри - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

Знай я, что девушка уже ослепла на левый глаз, я бы не стал возиться столько

времени, пытаясь найти и сохранить левый зрительный нерв.

После трех часов напряженной работы от опухоли осталась совсем небольшая

часть, но я не на шутку устал. Было поздно, и я решил, что Игорь без труда удалит

остаток опухоли самостоятельно. Справлялся он неплохо, хотя впоследствии по

его комментариям я понял, что недостаточно хорошо объяснил ему анатомию

зрительных нервов. Я пошел перекусить, а вернувшись, обнаружил, что Игорь

успел удалить опухоль, но повредил перекрест зрительных нервов – место их

пересечения. Это всецело моя ошибка: мне следовало проконтролировать Игоря,

когда он удалял последний фрагмент опухоли, либо же сделать это самому.

Я посмотрел в микроскоп.

– Она ослепнет, – сказал я.

– Но правый зрительный нерв в полном порядке, – удивился Игорь.

– Да, но перекрест поврежден, – ответил я и добавил: – Что ж, это могло

произойти и со мной.

И действительно, могло. Но если бы я сам провел последнюю часть операции, то

знал бы наверняка, что сделал все возможное. Игорь промолчал. Не думаю, что он

мне поверил.

Мы закончили к девяти вечера. На голову пациентки наложили швы. Когда мы

уходили, она еще не очнулась после наркоза, но зрачки обоих глаз были

расширенными и черными и не реагировали на свет – явный признак слепоты,

которой Игорь упорно не хотел признавать.

– Может, завтра ей станет лучше.

– Сильно сомневаюсь, – ответил я.

Когда пациент слепнет после операции – а со мной такое случалось уже дважды, –

на душе становится особенно паршиво.

Хуже, чем когда он умирает: тебе никуда не скрыться от того, что ты натворил.

Отмечу, что во всех трех случаях пациенты без операции неминуемо ослепли бы и

к моменту ее проведения потеряли бóльшую часть зрения, – и все же невыносимо

стоять рядом с кроватью человека и смотреть, как он безрезультатно рыщет

вокруг пустыми невидящими глазами. Иногда у таких пациентов начинаются

галлюцинации: им кажется, будто они по-прежнему видят, – порой им почти

удается убедить врача, что это действительно так. Приходится их разубеждать,

доказывая, что они ничего не видят: все, что для этого нужно, – неожиданно

поднести кулак к глазам пациента. Он при этом даже не моргнет.

Следующим утром мы сидели за завтраком – так же как на протяжении многих

лет.

– Удалось нормально поспать? – спросил Игорь.

– Нет.

– Почему?

– Потому что я был расстроен.

Он ничего не ответил.

Привычным маршрутом мы добрались до больницы и вместе поднялись на

второй этаж, чтобы повидаться с девушкой, – не осталось никаких сомнений в

том, что она полностью ослепла. Тяжело было смотреть, как Игорь, склонившись

над ней с яркой настольной лампой вместо фонарика, пытается убедить себя, что

ее зрачки все еще немного реагируют на свет. Я вышел из палаты.

Мы спустились в кабинет Игоря, чтобы начать прием: в коридоре уже собралась

очередь.

– Женщина с акустической опухолью – та, чью операцию перенесли, – жутко

переживает. Ужасно. – Игорь всплеснул руками. – Она так надеялась, что вы ей

поможете, а теперь вот вы уезжаете.

После нашего с пациенткой длинного разговора я поступил бы жестоко, если бы

разрушил ее надежды (какими бы нереалистичными они ни были), отказавшись

оперировать. Кроме того, после вчерашней катастрофы я понял, что Игоря надо

контролировать во время операции.

Подчинившись неизбежному, я изучил свой ежедневник на телефоне.

– Я могу прилететь через десять дней, чтобы провести операцию. Только на один

день: потом я должен буду вернуться в Лондон.

Игорь просто кивнул, и у меня возникло чувство, будто он недооценивает мои

старания. По пути с работы отчаяние и вина из-за ослепшей девушки захлестнули

меня. Я начал сердито распекать Игоря – нет, я не винил его в случившемся, а

упрекал в том, что он совершенно не понимает, насколько тяжело мне дается

помощь ему, и в равнодушии к чувствам других людей. Я все бросался и бросался

громкими словами; мы ехали в темноте по Московскому мосту, а под нами

простирались черные воды Днепра, с которого уже сошел лед.

– Пожалуй, лучше мне заткнуться, – сказал я наконец, переживая, что моя тирада

может отвлечь Игоря от дороги: он никогда не видел меня в подобном состоянии,

а я был готов расплакаться, – а то вы еще врежетесь.

– Нет, – ответил он по-советски лаконично. – Я сосредоточен на дороге.

В то мгновение между нами разверзлась необъятная пропасть, по ширине не

уступающая Днепру. Однако спокойствие и отстраненность Игоря не могли меня

не впечатлить.

Позже на той неделе я отправился во Львов, что на западе Украины, чтобы

прочитать лекцию в местном мединституте. Я рассказал, насколько тяжело врачу

быть честным с пациентами. Мы узнаем об этом сразу же, как только получаем

диплом и надеваем белый халат.

Едва на наши плечи ложится ответственность за пациентов, пусть и не в полном

объеме, мы начинаем осваивать науку притворства. Ничто так не пугает больных,

как неуверенный в себе врач, особенно если он молод. Кроме того, пациентам

нужно не только лечение, но и надежда на выздоровление.

И мы быстро учимся делать вид, что знаем и умеем больше, чем в

действительности, стремясь хоть немного оградить пациентов от пугающей

реальности. А лучший способ ввести в заблуждение других – это прежде всего

обмануть себя. Только так можно не выдать себя бессознательными жестами, по

которым люди легко определяют, когда им врут. Таким образом, сказал я

украинской аудитории, самообман – важный и даже необходимый клинический

навык, которым каждый врач должен овладеть на заре карьеры. Но когда мы

взрослеем, становимся по-настоящему опытными и компетентными, настает пора

избавиться от этой привычки. Старших врачей, как и высокопоставленных

политиков, зачастую портит власть, сосредоточенная в их руках, и отсутствие

рядом с ними людей, готовых говорить правду. Тем не менее мы продолжаем

совершать ошибки на протяжении всей карьеры и на этих ошибках неизбежно

учимся гораздо большему, чем на своих успехах. Успех не учит нас ничему и лишь

подпитывает наше самодовольство. На ошибках же можно учиться, но только при

условии, что мы их признаем – если не перед коллегами и пациентами, то хотя бы

перед собой. А чтобы признавать свои ошибки, необходимо бороться с

самообманом, который был столь необходим нам в начале врачебной карьеры.

Когда хирург советует пациенту согласиться на операцию, он фактически