Марш Генри - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

форме, на лице никаких следов паралича. Не устаю поражаться выносливости

украинцев: женщина уже стоит рядом с кроватью, пусть и неустойчиво. Мы

обмениваемся радостными улыбками. На соседней койке лежит девушка с

длинными волосами.

– Супраселлярная менингиома. Операция назначена на завтра! – объявил

Игорь. – У второй пациентки с акустической опухолью ангина. В этой стране по

закону нельзя оперировать, если у больного ангина.

Итак, весь день мы потратили на прием пациентов, а поздним вечером выехали в

чистое поле на окраине Троещины – унылого жилого массива, в котором живет

Игорь. Он уже давно приобрел здесь земельный участок, чтобы построить

собственную больницу, но затем грянул финансовый кризис 2007 года, и пустырь

так и остался пустырем. В последнее время Игорь занимался переоборудованием

многоэтажного дома под больницу, а кроме того, купил себе большой

недостроенный дом. Порой мне кажется, что он начал переоценивать свои силы –

отсюда и его все более и более угрюмое выражение лица. Трава в поле была

пожухлой, местами выжженной, но кое-где проглядывали молодые зеленые

побеги. Повсюду валялся мусор. Вдали виднелись серые дома Троещины и

высокая дымовая труба электростанции. Рядом протекал грязный ручей,

заваленный полиэтиленовыми пакетами и жестяными банками, а вдоль него

росли измученные ивы. Из кармана куртки Игорь достал кухонный нож, срезал

ивовую ветку и воткнул ее в землю.

– Неужели и правда вырастет? – скептически спросил я.

– Можете не сомневаться, – ответил он, обведя рукой десяток деревьев, которые

выросли на берегу ручья за последние десять лет.

Напротив нас, по другую сторону грязного ручья, находились бетонные

развалины и ресторан, окруженный горами хлама. У входа сидела собака, которая,

увидев меня, залаяла.

– Меня местные научили. Люди их постоянно срубают. – Неподалеку лежали

обугленные остатки поваленных стволов. – Чтобы уцелело одно дерево, нужно

посадить не менее пяти.

Пока Игорь сажал ивовые прутья в землю, мы обсуждали его бесконечные трения

с коррумпированными чиновниками.

– Это страна потерянных возможностей, – констатировал он. – Первая наша

проблема – Россия, а вторая – украинские чиновники. Все отсюда уезжают. Я

одновременно и люблю, и ненавижу эту страну. Вот почему я сажаю деревья.

На следующий день мы прооперировали девушку, терявшую зрение. Одна из

главных сложностей в работе с Игорем состоит в том, что к серьезным операциям

редко удается приступить до обеда. Я не раз жаловался ему на это, так как самая

опасная часть операции приходится на вечер, когда я, например, уже начинаю

уставать. Операции на мозге, сопряженные с немалым риском и требующие

высочайшей точности, выматывают не на шутку. Игорь же неизменно отвечал,

что подготовить операционную к работе раньше не представляется возможным.

– Приходится все делать самому. Проверять оборудование и так далее, – говорил

он. – Я не могу доверить это медсестрам и другим врачам: они обязательно где-

нибудь напортачат.

Когда же я заметил, что следует чаще поручать самостоятельную работу другим и

что своим недоверием к команде он создает себе лишние проблемы, он

категорически со мной не согласился.

– Мы на Украине. Здесь все через одно место, – заявил он со свойственной ему

самоуверенностью.

За годы работы с ним я заметил, что немногие врачи и медсестры задерживались

в его отделении надолго. Я до сих пор не знаю, кто из нас прав, но я всегда

ненавидел то, что мы так поздно начинали сложные, опасные операции.

К часу пополудни Игорь наконец начал вскрывать голову пациентки. Я с

беспокойством подумал о том, что операция грозит затянуться до позднего вечера.

Храбро пройдя мимо солдат, охранявших вход в больницу, я отправился на

прогулку в небольшой парк, расположенный поблизости, – впервые я отважился

на нечто подобное только после Майдана. Внезапно потеплело – я скользил по

тающему льду под угрюмым небом. Передо мной кружила рыжая белка с

длинными заостренными ушками. Когда я чересчур приближался к ней, она

пугалась и взбиралась на ближайшее дерево. Я признался белке, что мне все

труднее помогать Игорю с серьезными операциями, а затем побрел обратно в

больницу, показал охранникам паспорт и вернулся в операционную.

Череп пациентки был практически полностью вскрыт, и Игорь вовсю орудовал за

операционным столом. Я занял привычное место на жесткой каталке в углу

наркозной комнаты. Дверь в операционную была приоткрыта, так что иногда я

слышал, как Игорь покрикивает на медперсонал. Кости черепа он резал с

помощью привезенного мной пневматического сверла, подключенного к

компрессору. Сам компрессор стоял рядом с каталкой, на которой я лежал:

каждые несколько минут, когда возникала необходимость в дополнительной

порции сжатого воздуха, он издавал оглушительный рев. Я то погружался в сон, то

снова просыпался. На часах половина третьего – а они только начали разбираться

с костями! Уже не впервые я мысленно зарекся приезжать на Украину. Прежде я

не раз проводил поздние операции, но прекрасно понимал, что это не лучший

вариант… Да и была ли в этом острая необходимость? Действительно ли Игорю

нужно заниматься столь редкими и тяжелыми случаями? «Так больше

продолжаться не может», – твердил я себе. Я постоянно злился, и это слишком

сильно напоминало мне работу в лондонской больнице.

В какой-то момент Игорь попросил продолжить операцию за него. Он действовал

неторопливо и осторожно, но ему никак не удавалось найти зрительный нерв,

поэтому возникла необходимость в моей помощи. Едва я устроился в

операционном кресле, от злости не осталось и следа. Операция продвигалась

неплохо. Я чувствовал себя собранным и счастливым, меня переполняли

неистовое волнение и возбуждение – я наслаждался работой. Несколько часов я

аккуратно разрезал прилегающие ткани, чтобы добраться до зрительного нерва –

работать приходилось на участке шириной всего один сантиметр. Но когда

зрительный нерв показался, я понял, что впустую потратил время: он был

настолько истончен под тяжестью опухоли, что вернуть девушке зрение в левом

глазу не представлялось возможным.

– Она была слепой на левый глаз? – спросил я Игоря.

Мне только и сказали, что зрение пациентки сохранилось на двадцать процентов.

Больше никто ничего не знал. Тут я понял, что допустил серьезную ошибку.

Следовало побольше расспросить о ее зрении, прежде чем приступать к операции.