Наталья Долинина - Печорин и наше время

Расспрашивая Грушннцкого «об образе жизни на водах и о примечательных лицах», Печорин получает в ответ слова, кото­рые и сам мог бы произнести: «...пыощие утром воду — вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру — несносны, как все здоровые...». Мало того, Грушницкий, сам того не зная, прямо повторяет слова, написанные Печориным в дневнике: «Эта гор­дая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им де­ло, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?» (Курсив мой.— //. Д.)

Вот где начинается конфликт. «Бедная шинель!» — сказал Печорин, «усмехаясь». Над кем усмехаясь? Над собой. Вот чего он не может перенести: чтобы человек, которого он не любит и не уважает, ничтожный, с его точки зрения, человек, думал и гово­рил, как он!

С этой минуты он начинает издеваться над Грушницкнм — еще сам до конца не понимая, зачем, с какой целью; но он уже раздражен, и его раздражение ищет выхода...

«Гордой знатью» Грушницкий назвал княжну Мери и ее мать, проходивших мимо. Слова эти были неискренни, как и за­явление: «...я не желаю с ними познакомиться». Он точно знал, что Лнговские «здесь только три дня», и покраснел, когда Пе­чорин не без язвительности заметил: «Однако ты уже знаешь ее имя?»

Не желая знакомиться с Лиговскими, он, однако, «успел принять драматическую позу с номощию костыля», когда они проходили мимо, и громко произнести по-французски пышную фразу, достигшую цели: «Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взором».

Нот вторая причина раздражения Печорина против Груш­ницкого: княжна Мери и на пего произвела впечатление, а по­смотрела «любопытным взором» на Грушницкого!

Эпизод в галерее, когда Мери подняла стакан Грушницкого, очень четко определяет характеры всех троих. Мери — в общем, очень обыкновенная московская барышня, хотя Грушннцкий и восклицает о ней: «Это просто ангел!» Поднять стакан, когда его уронил раненый человек, опирающийся на костыль,— естественное человеческое движение; оно тут же сменяется стра­хом: как бы маменька не увидела — ибо именно естественные человеческие движения и запрещены приличным воспитанием! Все, что мы дальше узнаем о княжне Мери, будет той же смесью (а иногда и борьбой) человеческого и светского.

Грушннцкий в этой сцене искренен и потому вызывает сочув­ствие: он «уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная йога ему мешала... Выразительное лицо его... изображало страдание». Это уже не драматическая поза, принятая «с номощию костыля». Все пышные слова о гор­дой знати, о ненависти к людям улетучились мгновенно. Теперь он говорит то, что чувствует, а чувствует — как очень молодой, очень восторженный человек,— такой он и есть: «это просто ангел!», «душа сияла на лице ее».

Но — Печорин! Во-первых, увидев, что княжна прохажи­вается у колодца, а Грушннцкий стоит поблизости, он «спрятал­ся за угол галереи». Зачем? А просто интересно: вдруг случится что-нибудь занятное? И действительно, Грушннцкий уронил стакан. Печорин видит его мучения и даже мысленно воскли­цает: «Бедняжка!» — но не двигается, чтобы помочь. Oil бы по­мог, конечно, если бы тут не было княжны Мери. Но сейчас любопытство пересиливает естественную человеческую мысль о помощи.

Во-вторых, когда княжна Мери удалилась, Печорин тут же принялся дразнить Грушницкого: «Если б был тут сторож, то он сделал бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь полу­чить на водку.

И ты не был нисколько тронут?..

Нет».

«Я лгал»,— признается Печорин,— «Но мне хотелось его побесить».

Так Печорин и Грушницкий меняются местами. Искренен становится Грушницкий, а Печорин лжет точно так же, как толь­ко что лгал бедный юнкерГЛжет, разумеется, не себе, а другому. Себе он признается в дневнике: «У меня врожденная страсть нротивурсчить... Признаюсь еще, чувство неприятное, но знако­мое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство было зависть...»

«Чувство неприятное, по знакомое» — значит, и раньше он завидовал?

Не хотелось бы нам видеть это в герое. Да и мелкая уж очень зависть — вот что обидно...

«Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окоп дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий... бросил на нее один из тех мутно- нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. >1 на­вел на нее лорнет...»

Опять он ведет себя так, как недавно вел себя Грушниц­кий: делает вид, что княжна Мери его совершенно не инте­ресует, а сам изо всех сил старается произвести на нее впе­чатление.

Смотреть_в_упор на девушку в лорнет не то чтобы неприлич­но, но дерзко. Это вызывающе. Неудивительно, что Мери рассер­дилась «не на шутку». А Печорин того и добивался. Он-то, в отличие от Грушиицкого, знает людей и их слабые струны. По тем законам, по каким живет Мери, не смеет «кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну». Именно наруше­нием законов, приличий Печорин — он это знает! — произведет большее впечатление, чем Грушницкий.

ЦРак что же он делает? Производит эффект. Старается пока­зать свою исключительность, непохожесть на всех, потому что все вели бы себя, как Грушницкий. Но и он ведет себя, как Грушницкий, только умнее. /

Вот странно: я так стараюсь оправдать Грушиицкого и обви­нить Печорина; казалось бы, и не нужно таких стараний: в сце­не у колодца сам Лермонтов показал их достаточно убедительно; и теперь, под окнами Мери, Печорин опять нехорош...

Но сколтппгбы >ПпГттп ра. чаекгтйне н{ППП< не~удается даже саму себя убедить; не могу, ни на секунду не могу предпочесть Грушиицкого Печорину; все равно, что бы ни было, сочувствую Печорину, его оправдываю, его почему-то жалею...

ДОКТОР ВЕРНЕР

Вокруг романа Лермонтова, когда он вышел в свет, возникло много разговоров отнюдь не литературных. В предисловии Лер­монтов пишет о людях, которые «очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знако­мых». Читатели искали вокруг себя и находили — прототипов Грушннцкого, Вернера, Мери, Веры. Печорина, конечно, счита­ли автопортретом; в Грушницком одни находили черты Мар­тынова, другие — известного на Кавказе офицера Колюбакина; в Мери видели разных девушек, в том числе сестру Мартынова — впоследствии даже дуэль Лермонтова с Мартыновым объясняли тем, что Мартынов вступился за сестру, изображенную в виде княжны Мери (и тем самым «опозоренную»). Эта версия совсем неправдоподобна, потому что известно: Лермонтов бывал в доме у Мартыновых после выхода в свет «Героя нашего времени» и был в хороших отношениях со всей семьей, чего, конечно, не могло быть, если бы Мартыновы увидели, себя в Мери и Груш­ницком.

В основу истории Веры, по мнению современников, легла история любви Лермонтова к Варваре Александровне Лопухи- ной-Вахметевой. Ревнивый муж Варвары Александровны причи­нил ей немало горя попреками, основанными на «Герое нашего времени»; она вынуждена была сжечь бесценные письма Лер­монтова.