Неизвестно - Дневники

375

растет на глазах, цветет, созревает. Монах лезет туда, срывает груши, раздает их. Затем срубил грушу, взвалил ее себе на плечо... Мужик оглянулся: на возу нет груш, и нет одной оглобли у телеги. Оглоблю нашел подальше.)— Затем роман развивается, и роль доброго волшебника тоже видоизменяется. В водевилях он — добрый дядюшка, оставляющий наследство и женящий племянников. В американском романе — миллионер или сыщик. В детской литературе (“Остров сокровищ”) сыщиком, добрым волшебником, всех спасающим, является ребенок. То же самое и в нашей детской литературе: волшебниками являются наши добрые, умные, хорошо учащиеся дети — и не один, а несколько, коллектив. В военной литературе — уже взвод добрых детей, не пьющих, не курящих, не матерящихся. Том Сойер, индивидуалист, был бы среди таких детей преступником, хотя он тоже волшебник.— Дальше. Поскольку мир исцелить должна только одна наука, и на нее человечеством возложены все надежды (быть может, и не праздные), то вскоре волшебным разрешителем запутанных сюжетных положений явился ученый. Сейчас добродетельный герой не может не быть ученым, изобретателем, пусть таким будет даже самый обыкновенный крестьянин: тогда он должен быть хотя бы организатором хозяйства, на что надобна наука, ученье, опыт. Даже сыщик, Ш.Холмс,— ученый человек. Весь так называемый научно-приключенческий роман: сказка о могучем волшебнике-ученом, разрешающем все противоречия. Если это — социальная тема, то роман называется утопией. (“Аэлита”, трилогия о капитане Немо и т.д.) — Разрешение, казалось бы, неразрешимых конфликтов может быть и внешним (т.е. конфликт разрешается добрыми волшебниками, носящими название умных зверей, фей, ученых, сыщиков, миллионеров, добрых учителей-преподавателей, комиссаров вроде Фурманова, писателей, врачей и т.д.), но разрешение может быть и внутренним, когда в разрешении своего душевного конфликта герой опирается на какую-нибудь идею. Любопытно, что Раскольников (фамилия-то какая!) при убийстве старухи опирался на одну, несомненно вычитанную, идею, о сверхчеловеке, о человеке, которому все позволено, а затем, при раскаянии, опирался на другую, тоже вычитанную, идею добра — евангелие. Идея не обязательно должна быть вычитанной, она может быть, если автор достаточно умен,— и изобретенной автором. Впрочем, авторы романов, как правило, чрезвычайно глупы (живопись не ум, а что-то похожее на пищеварение) и обычно

376

своих идей не имеют, изобретать не в состоянии, философией не занимаются, а в лучшем случае живут умом критиков, буде таковые имеются, и теми соломенными идейками, которые обычно царят в обществе. Да и нужны ли серьезные идеи для романов?.. Успех Достоевского говорит, что, возможно, нужны. Но, вот что: можно ли было б читать Достоевского, если б он не вписал в свои романы уголовщину? Впрочем, Шекспир тоже весь в уголовщине.— Роман, о котором я говорил выше, называется психологическим — не потому, что в нем преобладает психология, а потому что идеи, вызвавшие психологические акты (ненависти, добра, зависти, презрения, гордости, милосердия и т.д.), столь ничтожны, что идейным такой роман назвать никак нельзя. И роман Достоевского по странной игре привычки носит название психологического и чуть ли не ультрапсихологического, хотя это-то и есть истинно идейный роман. Если б во времена Платона существовал бы роман в том виде, в каком мы видим его сейчас, Платон был бы самым лучшим романистом мира. Но только вряд ли бы Академия, основанная Платоном, просуществовала тогда б 900 лет — бездарности и завистники разрушили б ее и через 90. Юстинианов среди писателей больше, чем среди философов. Альдрованди Ма-рескотти (“Дипломатическая война”), описывая посещение России в 1916 году, говорит и о Москве. В Москве он увидал Кремль и кремлевские соборы, “построенные нашими мастерами”, т.е. итальянцами. Пишет он об этом в умилении. О Василии Блаженном — ни слова.

Близ Пизы, в Италии, в поле пустом

(Не зрелось жилья на полмили кругом),

Меж древних развалин стояла лачужка,

С молоденькой дочкой жила в ней старушка...

Наши поэты и художники даже и старушек всех в Италии при-' метили и приветствовали, не говоря уже о прочих драгоценностях. Итальянец нас презирает, и как было б смешно итальянцу, если кто-нибудь мечтал из них поехать в Россию! Климат? Дело не в итальянском климате и не в русском, дело в искусстве, и в искусстве западном преимущественно, в магическом почти влиянии западной культуры на нашу. Тогда как по праву, и более плодотворно — мы б могли изучать восточную культуру. Китайская живопись нисколько не хуже итальянской, а вот поди же ты — я не могу припомнить ни одного имени китайского художника...

377

Важнейшее поворотное значение в судьбе Художественного театра имела пьеса Вс.Иванова “Бронепоезд”, выросшая на материале его повести. В этом спектакле на сцене МХАТ впервые появились герои новой, революционной действительности.

Из газеты “Сов. искусство” — вчера!

Говоря о лучших произведениях советской прозы — первых лет, докладчик подчеркивает, что в таких книгах, как “Чапаев” Д.Фурманова, “Железный поток” А.Серафимовича, “Бронепоезд” и “Партизанские повести” Вс.Иванова, уже был создан образ положительного героя нашего времени. Становление советской литературы проходило в обстановке острой борьбы мировоззрений. Именно этот период ознаменовался для советской литературы борьбой с различными декадентскими школами, которые были выражением идейного упадка. Русский декаданс, сложившийся в основном под влиянием французского символизма и эпигонской философии Ницше и Бергсона с их культом подсознательного начала, сказался в творчестве не только прямо враждебных нам писателей, но и некоторых советских художников.

Из “Лит. газеты”,—

сегодня,— доклад А. Фадеева

на совещании молодых писателей.

Воскресенье, 9 марта 1947 г.

Выдержки из двух газет. Выдержки из жизни. Вчера обсуждали в сценарной студии мой сценарий “Главный инженер”. Родственник и друг Фадеева режиссер Герасимов атаковал меня с чудовищной яростью и нахальством, объявив меня халтурщиком, негодяем, бездарностью и вообще преступником. Если б такой же сценарий был представлен одним из этих негодяев, боже мой, какой бы они подняли трезвон. А тут болтали такую чепуху, что я, разозлясь, сказал, что над сценарием работать не буду, и ушел.

Вечером ужинали у Хатунцева 28. По непонятным соображениям, Б. Михайлов, старый мой знакомый, решил со мною поссориться 29. Он придрался к Тамаре, которая бранила Храпченко за бездарность, назвал ее разговоры сначала бабскими и обывательскими, а второй раз — “ничтожной, мелкой и озлобленной женщиной”. Кончилось тем, что мне пришлось сказать ему — “негодяй и подлец” и покинуть сей дом с его странным гостеприимством. Или Михайлова бранили за то, что он печатал мои произведения в Париже, или он наслышался от литературных брехунов о необходимости меня презирать, или он чего-то боится,— во всяком случае вся эта ссора была осуществлена им намеренно. Утро было отвратительное.