Неизвестно - Марамзин

Мальчишки стреляли из рогаток друг в друга устаревшими гривенниками, избежавшими обмена. Гривенники перелетывали через аллею, как птич­ки.

А мы гаврики из Луги И танцуем буги-вуги, —

пели гаврики, пристукивая друг друга по спине, по лопаткам, но не танцевали ничего и никак.

Оркестранты соскучились сидеть в погонах без дела, они почесали за пазухой под зеленым мундиром и дружно взялись за свои духовые.

Оркестр заиграл сам собой, без команды. Во­круг оркестрантов стояли мальчишки и глядели, не мигая, им в трубы. Другие кривлялись, взявши палки в рот, будто трубы, надували щеки, тиская бока тонким палкам, кланяясь ими на две стороны, подгибая колени, выпирая вперед колесом живо­ты; но без смеха.

Откуда-то из лесу пришел дирижер, дал ор­кестру две ноты чувствительным пальцем и опять отошел.

Один из мальчишек сейчас же изобразил из себя дирижера, а потом перестал, продолжая дуть в палку.

Дирижер походил, поиграл с ребятишками, посидел на корточках, погонялся за кем-то, сказал, не догнавши: «Сейчас же поймать!» — затем воз­вратился перед лицо оркестрантов и еще немного подирижировал ими, хоть они и совсем, видно, в том не нуждались.

— Бегут! — сказал кто-то рядом и оркестр задумчиво заиграл мазурку.На аллее появился усталый спортсмен, кото­рый небыстро бежал со всех ног.

Совсем нестрашный пьяный человек, прижав­ши висячий пиджак под рукой, стоял среди ожи­давших у финиша: стоит, стоит и посунется на дорожку; после снова себя принимает назад. Вот и он заметил бегуна на аллее.

— Бегут! — закричал громким голосом пья­ный человек.

Перед финишем бегущий слегка отклонился с пути, на ходу сплюнул в урну немного вкусной спортивной слюны, чтоб не пачкать дорожки и не заплевать целый парк, — а потом поднажал и фи­нишировал первым.

Оркестр заиграл «На рыбалке у реки».

После первого потихоньку бежали другие. Ря­дом с ними, вдоль самой аллеи, по десятку раз финишировали все мальчишки.

Возле финиша со скрежетом затормозил мо­тоцикл. Из него вышли два генерала. Генералы были в лампасах и в пузе.

Уже одетого бегуна без веселья качали в сто­роне меж деревьев; он качался, не забыв придер­жать свой карман, потому что человек не рассчи­тан, чтобы его переворачивали вверх ногами — тогда у него из карманов начинают высыпаться различные вещи и часто пропадают безвозвратно.

Пробежали какие-то неспешные, штатские люди, одетые в тапки с шипами и в.безупречную новую форму, так красиво взяв финиш, словно были не последними, а самыми передовыми.

Двое медленно свернули финиш и унесли его на плече.

Свернули транспарант. Унесли вперед, вслед за финишем.

Уехали два генерала в машине, в которой уже находился полковник.

«И верно, — отметил Иван Петрович. — Гене­ралы-то толще полковников. Почему?»

Мотоцикл заводил худощавый сержант.

Оркестр поиграл, поиграл и собрался.

Расходились.

Дуся с Иваном Петровичем пошли дальше в парк.

Парк утеривал свои аллеи, становился леском, чисто выкошенным кем-то с опушек и между ку­стами.

— А я, — сказал Иван Петрович грустно, — десять лет не ходил по траве без сандалий. Это зря?

— Ясно, что зря, — согласилась Дуся сразу. — Вы дайте и телу немного пожить, расправьте его, искупайте в воде. Надо и телу, не всё для себя.

— Да я купаю, — отвечал Иван Петрович. — Купаю, но мало.

Возле самой опушки был пруд. Вода в пруду лежала вровень с берегами. Как раз в ту минуту, что они проходили, рыбак поймал, наконец, свою рыбку.

Лодки ближнего военного санатория стояли строем на глади пруда, красиво выкрашенные в цвета офицерских мундиров.

Вдаль за прудом открывались поля, черно за­паханные под озимые. На пашне бегали по черноте стаи чаек.

— Чего они там делают? — неподдельно уди­вился Иван Петрович на чаек.

— Они ищут червей, — отвечала Дуся.

— Что, червей? Для чего же им черви? Они рыбой питаются, как нам известно?

— А чтобы после ловить на них рыбу, — ска­зала Дуся без всякого смеха.

— Я полжизни в реке провела, — сказала Ду­ся снова. — Я про рыбу все знаю.

И верно, про рыбу она знала все.

Близко в овраге проходят пути. Паровозы ве­зут длинный поезд вдвоем. Кудрявая стрелочница, высоко оголившись, протирает рельсы грязной тряпкой у себя на участке, чтоб они не стопорили на ходу поезда. В жидкой траве, на уклоне в овраг, стоит, сощурившись, молодой человек и крутит меж пальцами листик на сухом черенке. А по зе­леной тропинке, шириной в одну неширокую ступ­ню, бредет осторожная серая кошка.

В небе начинается ежедневная игра заката в разноцветные краски, которую мы наблюдаем обычно, только если настроены для глядения вдаль.

Вот и опять Иван Петрович был на улице, вер­нее, ощущал, что он на улице, было у него такое острое понятие об этом, было настроение, но уже не на грустной, а скорей на задумчивой, более прочной основе. Все, что не дом, называл для себя Иван Петрович улицей.

«Глядя на ближнее, на бумагу, на книгу, на людей, повстречавшихся в улице, — размышлял Иван Петрович очень остро, — можно нарочно так расфокусировать свой глаз, что не увидишь того, что перед тобой, или смутно увидишь, в двойных силуэтах. Но дальний взгляд невозможно искус­ственно затуманить, нельзя самому для себя иска­зить; дальние люди, явления мира (то есть те, что являются кругом, вдалеке), увидятся так, как мы можем их видеть, — возможно только отворотить­ся и не смотреть на них вовсе.»

Иван Петрович отворотился, стал смотреть на Дусю и повел ее вдаль.

За дорогой парк продолжался опять. Он стал еще диковатей и гуще. Попадались березы на бе­лом колене; молодые, лохматые вдоль ствола то­поля; круглые, масленые листья кустов, растущих зелеными из самой земли; небольшие поляны в малиновых цветиках — среди желтой, забытой, стоялой травы.

Они вышли в этот малиновый цвет и увидели в центре поляны шалаш. Составленный из разных повянувших веток, шалаш стоял прочно на теле земли. Он был брошен людьми, в нем давно никто не жил, но внутри сохранилась подстилка из трав. Две плетневые стены подпирали друг друга, не да­вая упасть шалашу под себя.

«Как же образуется шалаш? — пронеслось у Ивана Петровича. — Берут две стены и насильст­венно каждую нагибают к противной. Стены пада­ют, но наткнувшись одна на другую, уперевшись друг в друга, они удерживаются на месте и дальше больше не упадут никогда, продолжая косо стоять опершись. И в этом шатком объеме вполне можно жить, даже и очень великому человеку, — как то и было однажды в недавнее время.»

Ему захотелось забраться в шалаш; он вспом­нил одно из главных впечатлений от детства, одну из немногих поездок в деревню. Он сидел на се­новале один, и шел дождь, он накрылся желтым бабушкиным полушубком и смотрел в небольшое окошко на дождь. Сеновал протекал, через щель в потолке по одной то и дело стекали крупные капли. Капли стукали гулко в дубленую кожу и прибавляли Ивану Петровичу — а тогда просто Ване — чувства удовольствия от крепкой защиты.