Неизвестно - Марамзин

«Дождь идет, но не может ничего со мной сде­лать!» — думал он непрерывно одну только мысль.

Пришла соседская девочка Таня, как ее все называли — Танюша, такого же возраста, что и он, лет тринадцати, а может быть, несколько боль­ше. Танюша забрала у него четверть шубы, укры­ла себя по плечам и затылку и тоже стала смотреть за окно. Сеновал был общий на целый их дом, в котором у бабушки было пол дома; на другой поло­вине жил Танин отец.

Ване нравилась она, как впрочем нравились многие, с кем он учился и вырос. Но уезжая в го­род, он только ее вспоминал по-особому и чёрт знает что себе с ней представлял.

Он представлял, что, конечно, будет лето и не в городе, они с Танюшей разденутся где-нибудь в комнате, разденутся не так, как на пляже, а со значением, и останутся голые. Снаружи обязатель­но хлынет нестрашный им дождь, будет громко колотить по чему только можно. Он тронет ее не­одетый тонкий бок, а она дотронется ему до плеча, потом до ребер. Так легко они будут касаться друг друга и вздрагивать кожей от холодного пальца. Это было все, что он тогда представлял, но уже тогда ему казалось самым главным, тем, что и ре­шит, что он будет чувствовать при этом — как они придут к такому смелому решенью, какие скажут слова перед тем, которые могут их заставить усты­диться — не друг друга, а себя, внутри, за нелов­кость и поспешное стремление скорее, словно к делу; которые могут их сделать врагами и уже че­рез вражду добиваться того, что рисовалось обоим; которые могут, наконец, оставить им для пущей их радости небольшое смущение, а вместе со сму­щением позволят им так много доверять друг дру­гу, так преодолеть недоверие и страх перед реак­цией другого, что интересность иного человека, понимаемая через открывшиеся очертания и неж­ность тела, касание холодных пальцев, вздрагива­ние, через замедленное течение суток, устроила бы им такой счастливый день, которого еще не до­стигали никакие люди.

Но так у него никогда не случилось с Танюшей. Так у него не случилось ни с кем и никогда, хотя уже многое с ним в общем случалось.

И сейчас ему очень захотелось в шалаш, толь­ко он не знал, как отнесется к этому Дуся.

И словно узнав, что он только что думал, Дуся нагнулась и села в шалаш. Иван Петрович поспеш­но забрался туда, сколько мог. Ноги ступнями вы­лезали наружу. Дуся немного нависала над ним. Он неуверенно взял ее горстью за шею, потихонь­ку приближая к себе ее большой, от природы ма­линовый рот. Сильная шея поддавалась не вдруг, и Иван Петрович уже приготовился к обычной до­саде. Но Дуся сама забрала его рот к себе в губы и долго, хорошо поцеловалась с Иваном Петрови­чем, а потом засмеялась и утёрлась запястьем.

Иван Петрович тоже хохотнул на себя, на свою неуверенность, которая была и вся вышла. Он вдруг зашелся от нежности к Дусе за ее пони­мание; нежность хлынула в нем от ушей и до пя­ток, заходила, защемила, заискала, где выйти. Он почувствовал, что самое большое желание — пова­литься Дусе головой на колени. И он позволил се­бе это желание и повалился ей головой на крутые колени, чего никогда не позволил бы прежде. Он вывернулся головою по этим коленям, обхватил их назад, через плечи, руками, стал глядеть на Дуси- но лицо снизу вверх, на ее округлый подбородок, губы, косо уходящие в рот, на ее подвешенные волосы, застилавшие глаз. Он потянулся и убрал их от глаза. Больше ничего, он чувствовал, ему не хотелось. Снизу поднимался запах прелой травы, какие-то веточки отделялись и сыпались вниз, на лицо, тонкая сухая шелуха струилась в воздухе от движений, колебавших шалаш.

Что-то чуть не попало в глаза, но глаза успели прикрыться; что-то втянуто в нос, и в носу запер­шило. К глазам подкатились, не пролившись, лег­кие слезы, грудь поднялась в непомерном, чудо­вищном вдохе, и Иван Петрович громко и счаст­ливо чихнул на всю поляну раз и другой. Он оста­новился, зажмуренный, ожидая третьего раза, но третий раз всё не шел.

Дуся засмеялась.

— Вы такой же, как и я. Вам тоже не хватает одного чиха до счастья, — сказала она.

Наморщив щеки, подняв губы к носу, ждал Иван Петрович, но действительно не дождался и понемногу огорченно распустил опять лицо до гладкого.

— Да, — ответил он Дусе, удивленный. — По­жалуй.

И тут у них с Дусей произошел настоящий разговор двух людей, когда каждый говорит о се­бе, а другому это как раз интересно.

А потом у них этот разговор продолжался всю жизнь.

— А я... — говорила Дуся. — У меня...

— Нет, а я... — говорил Иван Петрович.

— А вот я, например, — говорила снова Дуся.

— Да, да! — подтверждал Иван Петрович. — И я!

По кустам кто-то шлялся и глухо шумел.

«Надо бы убраться из этого места», — тревож­но подумалось Ивану Петровичу вдруг.

Он не решился сказать это Дусе, но Дуся сама, без него, точно в тот же момент, пришла к этой мысли и заторопилась из парка.

Им теперь не хотелось чужих лишних глаз.

Они выбрались из шалаша и немного оправи­лись. Миновали поляну, потом дорогу со стрелкой. Уже подходили к переднему парку.

На дорожке, вдали, показался тот самый чело­век, с черенком. Он надвинулся на них очень бы­стро, как транспорт.

— Ну как, погуляли? — спросил он, сощу- рясь, и добавил прямое, гнусное словцо в виде во­проса — и тут же быстро прошагал мимо них.

Само словцо не вызвало у Ивана Петровича злобы, как у показного завзятого чистоплюя, ни­когда не слыхавшего, не читавшего по заборам. «Да таких же людей и совсем нет у нас, -— думал он иногда. — Или есть?» Но так, в упор произне­сенное, обидно, при Дусе, оно заставило его мет­нутся внутренне за тем негодяем, которого, впро­чем, и след по дорожке простыл, а потом метнуться обратно к Дусе, чтобы не позволить ей почувство­вать, будто что-то случилось, чтобы затереть у нее внутри слуха другими словами это словцо сощу­ренного человека.

Но тут Дуся вдруг рассмеялась и сказала доб­родушно:

— Вот ведь гад, с картинками выражается!

Иван Петрович поначалу не понял.

— У нас в деревне тоже был один, Словантий Романыч, — сказала Дуся. -— Он пел. В деревне этого много, у нас не считается, если поёт, а в го­роде его бы ценили за голос. Я такого громкого голоса никогда не слыхала. Правда, мотив у него был плохой, но голос громкий. Словантий Романыч забирался на крышу или на стог и пел оттуда на всю деревню. Песни у него все такие, с картинка­ми, — сильные картинки! Он поет, а мы смеемся.

-— Нахальный! — добавила она, хорошенько припомнив.

С картинками, понял Иван Петрович, это то есть с матюгами. И так ему спокойно сделалось с Дусей, они посмеялись да и напрочь позабыли со­щуренного.

На опушке леса, в безлюдном начисто месте, почему-то вдруг стояла тележка и с нее продав­щица в белом халате, не столько в общем-то белом, как удивительном среди зеленого, темного леса кустов и деревьев, продавала жареные рыжие пи­рожки.