Неизвестно - Марамзин

Покупавшим открывал кошелек, закрывал; он сомневался, он был недоволен быстротой и боялся. Очередь была недовольна покупавшим, и все вме­сте были недовольны продавщицей, выражая глу­хое недовольство народа арбузами.

Стоило Ивану Петровичу заикнуться о чем-то, попросить что ли самый большой, самый лучший, как продавщица накричала на Ивана Петровича, очередь накричала на Ивана Петровича, Иван Пет­рович накричал на продавщицу и на очередь и крепко расстроился.

Отходя с небольшим арбузом под мышкой, держа перед грудью остальную еду, Иван Петро­вич вдруг ни от чего, а только от расстройства, послабел, покачнулся, выпустил из руки хлеб и сахар, выронил сливки в бутылке и помидоры. Арбуз почему-то задержался под мышкой.

Иван Петрович опустился на корточки, взял арбуз двумя руками и долго сидел. Вслед ему что- то кричала продавщица, что-то торжествующее против всех покупателей, бестолковых и наглых.

Песок порассыпался и бутылка разбилась. Сливки залили помидоры и булку. Кто-то взял у Ивана Петровича несчастный арбуз; подержал. Он собрал все, что можно, взял арбуз, не сказавши спасибо, и ушел в совершенной и горькой обиде.

Он вспомнил о Дусе, о своих покупках в ее интересах, и ему захотелось на нее обижаться, чтоб она посчитала себя виноватой.

Он издалека нес во рту к ней свое раздраже­ние, плотно захлопывал губы, боясь растерять, а свернул, поднялся по лестнице, надавил лбом зво­нок и уже не донес, закричал через дверь:

— Никогда я больше не пойду в магазин!

Дуся выскочила поскорей открывать. Он сва­лил на столе все, что нес, и горько еще покричал обо всем — о торговле, о людях, что не могут как будто покупать не все враз, о том, что ей надо да­вать ему сетку.

Дуся заплакала и ушла на диван.

Иван Петрович тоже ушел на дован и лег там отворотившись, в обиде на Дусю, за то что она не сочла себя виноватой и легко не успокоила его от обиды.

Полежав, он вскочил и пошел на кухню раз- рёзать арбуз. Арбуз был розовый и, как видно, неспелый. Это вовсе расстроило Ивана Петровича, он вернулся и с ходу упал на диван.

Так они лежали на одном, на широком диване, отвернувшись каждый к своему раздражению.

Полежав в молчании с полчаса, Иван Петро­вич слегка отошел и вдруг понял про Дусю. Он по­нял, что ей бы хотелось об него ласкаться, как будто бы слабой, будто намного меньшей, не же­лающей знать про него, что он в чем-то нуждается, что он тоже может оказаться и слаб; ей хотелось, чтоб он бы над ней нависал, словно что-нибудь прочное, — а он и сам об кого-то хотел бы ласкать­ся (об нее), сам бы хотел, чтоб над ним нависали (хотя б не всегда, а когда очень надо), потому что он вовсе не тот покоритель над природой, мужчи­на» джеклондон, какого бы ей в нем хотелось иметь.

«Но тут я, конечно, допускаю ошибку, — раз­мышлял Иван Петрович все мудрей и спокойней.

— Такая поддержка должна бы идти этажами: я ласкаюсь об кого-то, кто выше, а она об меня, — потому что нельзя сразу быть очень сильным и слабым в одну и ту же сторону, потолок не может быть полом для этой же комнаты, а для другой, расположенной выше — очень даже просто. Преж­де все это было гораздо спокойней, прежде для это­го была мужчине мать: жена утешалась об него, а он утешался о мать, она же получала поддержку и прикрытие от отца. А отец уже привык, проживя очень долго, быть сам себе защищающей крышей — или искал утешения от какого-то дела, которое он делал, пока только мог.»

«Теперь в большинстве наших отцов поуби­вали на фронте и рассеяли, или же они не выне­сли специально обученных, государственных жен и ушли или умерли, не дождавшись до смерти, и матери сами остались теперь без прикрытия и уже не могут, хотя и желают, посылать книзу к нам, к сыновьям, свое прикрытие, свою поддер­жку, какие надобны выросшим людям, а не ребя­тишкам, и мы прижимаемся для этого к женам: «останься здесь и на плече повисни, на миг вдвоем посередине жизни», — пишет поэт.»

За этой мыслью прошло полчаса. Потом Иван Петрович устал и заснул.

Вдруг, во сне, Ивану Петровичу стало лучше жить. Он проснулся посмотреть снаружи, что слу­чилось. Дуся лежала, обнимая его сонным локтем, словно не было между ними обиды. Она обнимала его своим сном, она уронила в сторону ногу и упер­лась коленом в Ивана Петровича.

Ивану Петровичу было необычайно покойно. Все обиды и всё беспокойство за линию жизни в этом общем, едином и взаимном сне с женщиной куда-то ушли.

— Отчего же я в книгах не читал про такое? — подумал Иван Петрович с сожалением. — Я бы, может, тогда по-другому стал жить? Конечно, я что-то встречал в каких-то старых, классических книгах. Только я не поверил тогда ни на грош. Не то чтобы не поверил, почему бы и нет? -— про­сто я не узнал, что они про меня. Это были всё книги о трудной жизни людей, которым не на­до ходить на работу.

«— Ну да, ну конечно, — понял он вдруг и нахмурился ненадолго. -— Нельзя написать про такое в искусстве, в нашем искусстве, чтобы наши враги никогда не узнали, как спит с женщиной простой советский человек. Мы уж как-нибудь проживем без таких нужных книг. Ничего.

На часах было около трех часов ночи. Несмо­тря на это, в комнате горел полный свет. Муха летала, ударяясь о стены, облетала вокруг лампы и ударялась опять. Муха тоже мучилась из-за них, не спала, думая, что просто вечер и что так оно и надо.

Иван Петрович выключил свет и собрался за­снуть, но какое-то новое беспокойство развивалось в нем дальше. Он себе не прощал, что не мог до­гадаться о такой взаимной жизни, много раньше.

«Вот как делится жизнь, — проносилось у Ивана Петровича. — Очень долго идет установка понятий о счастье, о правде, а потом в соответст­вии с этим понятием начинаем мы что-то пред­принимать. Но и тогда, когда устанавливаются эти понятия, мы что-то делаем параллельно, еще при­нимая на веру, потому что не может же человек жить без дела, потому что, наконец, обстоятель­ства, да и кажется часто, будто вот она, правда, будто вот оно, счастье; мы какие-то стадии уста­новки, уступы, поскорее кидаемся принимать за вершину; потому, в конце концов, что у многих людей очень затягивается первый период, а то так почти не кончается ввек — что же делать тогда, и вообще не начать?»

«И часто оказывается, что когда мы всё знаем — как поступать, как нам жить по свободе, по правде, со счастьем, мы уже начали жить по-ино­му, начали другое, не свое вроде дело, начали от­ношения не с такими людьми, как хотелось — и вот ничего невозможно поделать, «так же невоз­можно, как отправиться гулять пешком по Фран­цузской Гвиане или переехать в Чикаго и там на­чать новую жизнь под новой фамилией». (Эти сло­ва Иван Петрович прочел в одной книге и с тех пор не может о них позабыть.)

Ах, кабы знал человек, что все его слова и поступки сразу тут же входят в его составную судьбу, кабы можно заставить его это чувствовать и держать при себе и всегда вспоминать при каж­дом слове — он тогда ничего бы не сделал без пользы для своей судьбы и без опасения ей повре­дить, а значит, и всем бы тогда была польза. Не­осмотрительные, нерасчетливые слова и наши дей­ствия резко уменьшились бы, что для жизни, ра­боты и общественного порядка стало иметь заме­чательное значение.