Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи

Вывела из оцепенения жена:

— Николай, что случилось?

Мы с сыном переглянулись:

— Да ничего. — Я опять встретился со взглядом Божией Матери и облег­ченно вздохнул: — Ничего, спите.

И прибавил скорость.

Колонну мы догнали необычайно скоро. Я увидел, как впереди по дороге ходили люди, притормозил, узнал попутчиков, внимательно осматривавших асфальт. Майор пояснил:

— Черную полосу видишь? «Волга» все масло на дорогу выплеснула. Пробку от картера потерял. Хорошо, что вовремя стал, иначе пришлось бы тащить до Ашхабада.

Мы присоединились к поиску, хотя я понимал, что выскочившая на скоро­сти пробка могла отлететь так, что ее никто и никогда уже не найдет.

Дядя Гриша, глядя на наши безуспешные поиски, решительно покопался в своем бардачке, затем громко позвал:

— Николай, посмотри, думаю, подойдет. — В руках он держал короткий болт. — Вот прокладку из кожи под него надо, а то резьбу сорвем.

Болт подошел, мне осталось только поделиться маслом и вспомнить Гульмана добрым словом. Растроганный «волжанин» постоянно снимал и протирал очки, смущенно суетился, мне показалось, что он гораздо старше своих лет:

— Как бы я без вас, ну, как бы...

Когда я поведал майору, что недавно произошло, он заскрипел зубами:

— Дорога, будь она неладна. Надо было подождать. В Афганистане на такой дороге под Газни по нам так шандарахнули из гранатометов, что все зубы в ладонь выплюнул и в карман положил.

— Ясно, ни при каких обстоятельствах дробиться не будем, — подтвер­дил я.

Пока разбирались с «Волгой», кое-кто налег на ташкентские припасы, особенно на те, которые уже начали поддаваться жаре. Принюхивались, при­сматривались, а потом стали есть. На совет Надежды, что лучше бы их выбро­сить, жена капитана, ехавшего в Полтаву, заупрямилась. Пышногрудая краса­вица, о которой дядя Гриша говорил: «Ну, до чего же богатая женщина», сидя у большой плетеной корзины, отчаянно разводила руками: «Ох, это столько денег потрачено, а теперь на обочину, будем ести, холера нас не возьме!» Да если бы она одна такая.

Дальнейшая дорога превратилась в кошмар: народ пулей вылетал из кабин, осматриваясь, где бы присесть. Дядя Гриша, проклинавший себя за скупердяйство, стеснявшийся прилюдно спустить штаны и дальше всех семе­нивший в степь, махнул рукой:

— Пустая трата времени, куда ни беги, а все равно как на столе.

С ним, стыдливо опуская глаза, согласились и остальные.

— Тогда мужики налево, женщины направо.

Особенно страдали дети. Полтавчанка плакала около семилетних сыно- вей-близняшек и ругала себя последними словами, говорила моей жене: «Ну почему вы не заставили меня выбросить эту колбасу, почему?» В ход пошли автомобильные аптечки. К вечеру в Ашхабад мы добрались с плачем и сто­нами.

Жена «волжанина», которая в жару на пищу и смотреть не могла, сочув­ственно вздыхала, но на губах лежала улыбка, мол, я страдаю, страдайте и вы.

В Ашхабаде мне пришлось договариваться с командованием зенитно­ракетного полка, чтобы нас пропустили на территорию, где еще раньше через знакомых ракетчиков я заказал номера в полковой гостинице.

Дежурный по части уперся:

— Пропущу, но только военных. На вас заявка есть. Остальные пусть вон на той стоянке у контрольно-пропускного пункта располагаются, за забором, только за забором.

Я попросил соединить меня с командиром.

— Командира нет, за него начальник штаба.

— Тогда с ним, — и начал объяснять ситуацию.

Подполковник всполошился:

— А если ты какую заразу привез! — и распорядился вызвать меди­ков. — Сейчас сам подъеду!

— Да никакой заразы, от продуктов прихватило.

Он со вздохом глядел на изможденные жарой и поносом лица, сочув­ственно говорил:

— Эх, мытари, мытари, вот до чего жадность доводит, — он укоризненно посмотрел на меня, — вроде бы в Азии служил, должен знать.

— Если бы жадность.

— А что?

— Бедность.

— Может, и она, — вдруг согласился он, — на такой дороге за стакан воды семь шкур слупят. Говоришь, уедете пораньше, ладно, давай все, ско­пом, а медиков я пришлю, там же дети.

— Спасибо.

Он позвонил дежурному по части, распорядился, чтобы нас пропустили, а заодно распорядился принести поесть из солдатской столовой.

— Это, конечно, не твоя, не летная столовая, без деликатесов, но повара умельцы. За эти несколько лет мы столько разных мытарей кормили, — он грустно улыбнулся, — и никто не сетовал.

Я был бесконечно благодарен этому худенькому, с белесыми выгорев­шими до невидимости бровями подполковнику с мешками под глазами, в застиранной форменной рубахе, где от частой стирки по краям ворота уже повылазила бахрома.

Заведующая гостиницей оказалась его женой и выделила нам три номера: «Это все, что есть, поэтому располагайтесь, как сумеете». Солдаты притащи­ли тюфяки и простыни, она включила кондиционеры и распорядилась насчет воды в душе. Женщины первым делом принялись за стирку.

Измученные дети после осмотра медиком-майором и выпитых микстур мигом уснули, а мы еще долго чаевничали, обсуждая перипетии прожитых дней, загадывая о будущем. Присланный начальником штаба маленький пра­порщик нашел для «Волги» пробку, поставил ее, подлил масла и довольство­вался двумя бутылками водки, которые «волжанин» извлек из вместительного багажника. Словоохотливый врач пополнил наши автомобильные аптечки, расспрашивал, кто куда, говорил, что надо бы и самому определяться: «Да только пусть все утрясется».

***

Выезжали рано, до рассвета. Хозяйка гостиницы не взяла с нас ни копей­ки, рассудив, что у нас впереди долгая дорога.

Это в городе утро нерешительно блуждает между домами, а в степи день начинается задолго до появления солнца. Оно еще не поднялось из- за гор, а степь уже быстро теряла утреннюю прохладу. Вскоре подъехали к повороту на Бахарден, удивительному, обаятельному своей красотой и гостеприимностью месту. Там, в глубокой пещере, блестела в электрическом свете лечебная вода, оттуда веяло таинственностью и прохладой, малейший всплеск воды под рукой пловца радостно баюкало гулкое эхо, а наверху тебя ожидала чайхана со всевозможными чаями, напитками и самыми разно­образными блюдами. Из динамиков всегда, в любую погоду над Бахарденом, лились песни.

Из-за поворота выплыл табун светлых счастливых «Волг» во главе с чер­ным мерседесом и резво покатил в сторону Ашхабада. Я вспомнил, что вчера было Первое мая, всемирный праздник труда и благоденствия.

По дороге раз за разом навстречу или попутно, шествовали верблюды, никак не желавшие уступать нам дорогу, и медленным цугом, жуя жвачку, размеренно покачивая длинными шеями, беззвучно шагали по белой полосе, словно специально для них очерченной. Только при приближении огромной фуры медленно, с гордо понятыми головами они сходили на край проезжей части, затем с таким же достоинством возвращались обратно. Ближе к вечеру дорога начала изгибаться под напором высоких каменных россыпей, а затем устремилась вниз, к морю. Дувший оттуда ветер быстро заполнил кабины, и жена «волжанина» облегченно сняла с головы мокрый платок.