Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

Дай поэту
с рифмой в поединке —
сталь для этой
пишущей машинки!

Дай для прессов,
жмущих сильной лапой!
Дай для веса
орудийных залпов!

Дай России
тонны трудовые
на листы и
башни броневые!

И на толщи
Т 34 —
дай побольше
ради мира в мире!

Верим, сваришь,
дашь родному краю…»
«Дам, товарищ!» —
думалось Мазаю.

В смене каждой
вверх его взметала
страсть и жажда
творчества металла!

Осень тридцать пятого
солнце в тучах спрятала.
Лужи в Мариуполе
от галош захлюпали.
Ветер рвется издали
к глинистым окраинам.
Море — сине-сизое,
будто сталь с окалиной.
Дождик на строения
льется мелко сеянный,
а вот настроение
вовсе не осеннее.

В Сартане на улицах
листья лип балуются,
долетают до неба
в переулке Доменном,
мчатся мимо домика,
где сидят хозяева —
сам Макар и тоненькая
Марфушка Мазаева.

Чем, какою жаждою
сердце взбудоражено?
Новостью какой оно
обеспокоено?
Ничего не молвит он,
только сердце молотом
бьет, сверлом вгрызается,
завистью терзается.

Завистью? Вот именно!
Что не здесь, а около,
на «Центральной-Ирмино»,
началось, загрохало!
Был бы там — увидел бы,
как, куски откалывая,
сто две тонны вырубил
молоток Стаханова!
Сто две тонны! Здорово!

Гром! Рекорд Бусыгина.
Так что жажды нового
много стало, видимо!

Будто спичка к хворосту,
к сердцу эти новости.
Мчится с новой скоростью
поезд кривоносовский.

Гром! Страну обрадовали
обе Виноградовы…
Дальше, в завтра, в будущее
кличут эти новости!

Лишь у печек тут — еще
годы девяностые…

«Мой мартен в поду мал.
Плоскодонный он».
Так Макар подумал.
А что придумал он?

А он придумал вот что:
не касаясь стен,
по расчетам, точно,
углубить мартен.

«Мой мартен не ёмок.
Сталь ему по грудь.
Надо и в проёмах
придумать что-нибудь…»

И он придумал вот как
класть огнеупор:
чтоб до подбородка,
вот до этих пор…

«Мой мартен не бог весть!
Плавит не спеша.
В сутки — плавки по две.
Мало — два ковша».

И ходит он угрюмый.
Молча. Рот зашил.
Что ж Макар придумал?
Что же он решил?

«А если мы подгоним,
а если мы решим
сделать напряженней
тепловой режим?

А поднажмем, посмотрим.
Если приналечь —
вроде плавки по три
в сутки выдаст печь.

А сейчас начну, мол,
взвешивать металл».
Сел Мазай. Подумал.
Взял и подсчитал:

«Три плюс пять… да трижды.
Ноль в уме… Потом
плюс… И вышло, — ишь ты! —
двести сорок тонн!

А если в месяц взвесить
плавки на весах,
дашь семь тысяч двести,
печь, моя краса!

А если на двенадцать
помножить эти семь?
А если встать да взяться
не одному, а всем?

А если на Урале
в добрый спор со мной
встанут сталевары
к плавке скоростной?

И эту прибыль тоже
надо подсчитать».
Ночь. Макар, все множит
и не может спать.

И он себе представил,
будто эшелон
он на путь поставил —
весом в миллион!

Эшелон с металлом:
на Донбассе — хвост,
а паровоз — достал он
подмосковный пост!

И вот Москва выходит,
близкая, как мать:
этот груз, выходит,
будем принимать?

И целует смачно!
— Сын ты мой родной!
Прибыл с семизначной
цифрой в накладной!

«Сколько ж это выйдет
рельсовых полос,
сколько можно выдать
поршней и колес;

мощных транспортеров,
запасных частей,
авиамоторов
высших скоростей;

танков-великанов
новых образцов,
и прокатных станов,
и стальных резцов;

и еще мартенов
заревами вдаль,
чтоб текла бессменно
сталь, и сталь, и сталь?..

И тогда пойду, мол,
в Кремль и лично сам —
все, что я придумал,
под расписку сдам!»

Лоб Макар нахмурил,
зубы сжал со скрипом.
Сталь, как море в бурю,
ходит крупным кипом.
До плеча залезла
в жар ручища крана,
в печку — горсть железа
кинула сверх плана.

Как железо тает,
пламенем объято,
смотрят и мечтают
смуглые ребята.
А о чем мечтанье?
А о плавке новой,
о таком металле —
мир не знал какого!
О Мазае-друге,
о его победе,
чтобы всех на юге
обогнал соседей!

То один к Мазаю,
то другой подходит.
Мол, не замерзаем,
плавка нам подходит.
Печь играет светом,
а к нему — с советом —
то второй, то третий.
Печка зноем пышет.
А он советы эти
в свой блокнотик пишет.

В ярких брызгах солнца
кружится, несется
маскарад, веселье,
свадьба, новоселье!
Закружись, пыланье!
Тут идет гулянье
множества мильонов
мчащихся по пеклу
жаром оживленных,
пляшущих молекул.

Вот они танцуют,
вот ведут к венцу их.
Жизнь в огне, в пожаре.
Славно новоселам!
Феррум пляшет в паре
с марганцем веселым.
Чистый хром запутав
в толпах лилипутов,
сколько их налезло,
карликов железа!

Нет конца веселью,
серу гонят в шею,
радостно частицам
в бег за ней пуститься —
ярким хороводом,
вместе с углеродом
брызгами, грибками,
просто пузырьками.

И на эти пары,
и на изгнанье серы
смотрят сталевары,
будто Гулливеры!
Перед ними окна —
солнцеяркий глянец.
В синие их стекла
виден каждый танец.
Брызжет синей краской
пляска через край,
и над этой сказкой —
властелин Мазай!

Вижу я, как будто
карта на стене:
реки, горы, бухты,
те, что есть в стране.

Села и станицы,
полевая тишь.
Города, столицы
с тысячами крыш.

В трех районах карты
рельс густая сеть.
Уголки, квадраты —
медь, железо, нефть.

А кружки в просторах
карты на стене —
города, которых
нет еще в стране.

Чертежи — в конторах.
Домен ждет руда.
И шлет ЦК парторгов
в эти города.

Карта! Контур жизни
завтрашней — вчерне,
и вот Орджоникидзе
подошел к стене.

Тронул выключатель,
верхний свет зажег.
И поправил кстати
у Баку флажок.

Керчь с заботой тронул
человек, о ком
говорят: «С мильоном
он людей знаком».