Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

Тучи шли лавиной,
стороной.
Шел Макар с любимой
в выходной.

Очень тих и ласков
был Макар,
детскую коляску
он толкал.

Сын сложил ресницы,
занят сном.
Может, сыну снится
сом с усом?

И взгляд отец косил
на колесо,
чтобы сына сильно
не трясло.

Плыли в синь поодаль
журавли.
Вдруг подкову поднял
он с земли.

— Ты ее на счастье?
— Что ты! Нет.
Выброшу сейчас я
сей предмет.

— Значит, не на счастье…
Вот каков!
— А вдруг оно мещанство,
сбор подков?

— Я уже не верю,
любишь ли. —
Мимо них по скверу
люди шли.

Люди шли со смены.
Бросят взор —
чувствуют: семейный
разговор.

— Ну и что — что люди!
Счастья жаль…
Ты меня не любишь,
любишь сталь,

Молвит без запала
ей Макар:
— Скверный сорт металла.
Не товар.

Дрянь, поверь на слово,
не со зла!
Кой-кого подкова
подвела.

Трещинки, просветы,
вроде сот.
Нет, для счастья это —
сорт не тот.

Нет, на счастье лучше
я сварю
бурную, кипучую
сталь свою.

Примесь в лаву плеска
кину сам.
Ей — души советской
силу дам!

Жаркую лавину
в формы влив,
ей — пера павлина
дам отлив.

Это сталь, которая
подойдет
и на два мотора
в самолет;

и еще как средство,
может быть,
чтоб два наших сердца
не разбить.

Ведь от бомб глубинных
бронь трещит!
А сталь для всех любимых —
прочный щит.

У фонтана встали
в брызгах струй.
— Так что к этой стали
ты ревнуй.

Мы с ней очень спелись
с сентября.
Но… нет других соперниц
у тебя.

Он на сына бровью
показал,
и встретились с любовью
их глаза.

Наклонил он с лаской
ниже взгляд
и повез коляску
дальше в сад.

В ней — товарищ новый,
мил и мал.
Эпизод с подковой
он проспал.

Все как будто планово!
У окна прохладного
и синь вагона спального
светит ландыш ламповый.
Скоро ль снова тронется?
Не пора ль укачивать?
Нет, велит бессонница
руку облокачивать.
То ее под голову,
то под бок устраивает.
А ход состава скорого
гул колес утраивает…

Бронза с красным деревом
Век — в вагоне бронзовый.
А поезд мчится к северу,
к рощицам березовым.
Занят он погонею,
и Макару слышится,
как шасси вагонное
говорит и дышит все:
«Собраны мы в Сормове,
буфера с рессорами,
сталь у нас надежная,
железнодорожная…
Из ремонта осенью
оси мы с колесами…
А мы — осям защитники,
прочные подшипники,
нам везти поручено
сталевара лучшего…»

Отошла бессонница,
лоб к подушке клонится.
Семафор сторонится,
и строй колес бесчисленных
друг за дружкой гонится,
но догнать немыслимо.
Тянут вдаль излучины
рельсы неразлучные,
ими песни лучшие
с музыкой разучены.
Повторяют шатуны
их слова: «Мы катаны,
катаны, прокатаны
мастерами знатными,
станами прокатными,
накрепко подтянуты
и к Москве протянуты…
Мчатся перелесками
прямо к Павелецкому!
Мрак усыпан блестками,
и сон увидеть есть кому…»

Чудится Макару
странный, синий сон.
Шаг по тротуару
будто сделал он

и вошел под утро
в раннюю Москву,
и очутился будто
вновь на том мосту,

От зари багровой
гаснут искры звезд.
Рядом строят новый
небывалый мост.

Никого народа…
Как свинец река…
В Спасские ворота,
в Кремль идет Макар.

Постовой у входа
в глубине ворот.
С подписью и фото
пропуск он берет.

Кубики в петлицах,
снайперский значок,
а зрачки в ресницах
те же… Землячок!

Как же не припомнить!
Точно! Он — пастух,
друг в зеленой форме,
в Спасских на посту.

— Здравствуй, дай вглядеться,
обними, узнай,
друг, товарищ детства! —
закричал Мазай.

Но Москва не верит
и глазам, пока
точно не проверит:
«Кто, откуда, как?»

Медленно читает
пропуск постовой.
То мелькнет, то тает
тень на мостовой.

Отдал пропуск жаркой,
но чужой рукой.
— Нет, — сказал он. — Жалко,
но вы — Мазай другой.

Тот — пропал без вести,
тот — другой Макар.
А вы — стране известный,
знатный сталевар…

Будто день вчерашний
выглянул опять.
Стрелки Спасской башни
закружились вспять —

в пыль и в скрип тележный,
к бычьему ярму,
к жизни безночлежной,
к батраку, к тому…

Просто сходство, случай…
Но постой! Открой —
ты-то, друг, послушай,
разве не другой?

Разве наш вчерашний
день не стал другим?
…И часы на башне
заиграли гимн.

А он пробился взглядом
земляку в глаза:
— Друг, в двадцать девятом,
помнишь, — ты сказал:

«Что тебя тревожит?
Счастье на земле?
Ждут еще, быть может,
и тебя — в Кремле…»

Распахнул объятья
узнанный земляк,
и друзья, как братья,
обнялись, и — как!

Тихнет отдаленно
Спасской башни звон.
В глубине вагона
затихает: сон.

А по мосту надежному
железнодорожному
поезд путь простукивает,
фермам на мосту кивает,
но только с моста сходит он,
скорый темп находит он.
Поезд перелесками
мчится к Павелецкому!
К древней белокаменной,
к новой флагопламенной,
что растет, не старится,
с буквой «М» на станциях,
с звездами над городом,
с кремлеглавым золотом,
с песнями, с поэтами,
с жизнью всей — по-новому,
с парком, с эстафетами
по кольцу Садовому,
с площадями милыми,
с корпусами А и Б,
с шелкоалюминьевым
стратостатом на небе,
с первой волжской палубой
утром на Москве-реке,
с перелетом Чкалова,
с молодежью за руки,
в круг расхороводенный —
словом, к сердцу Родины,
где эпоха строится,
где дороги сходятся,
где в воротах Троицких
и Мазай находится…

Съезд Советов. Съезд,
будто море, бурный.
Восклицанья с мест.
Гул перед трибуной.

Если встанешь ты
над стихией мощной,
здесь от высоты
растеряться можно.

Но с нее видней
на стороны четыре
горизонты дней
будущего в мире.

Море лиц и рук
стало волноваться,
и прокатился вдруг
новый вал оваций!