Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

Клены с двух сторон
и — с голубем афиши.
Ясно — это он,
год грозы нависшей.

Год борьбы за мир,
когда лист Воззванья
плыл вокруг земли,
шел из зданья в зданье.

Год, когда сквозь ночь
взвыли батареи,
год призыва: «Прочь
руки от Кореи!»

Год, который нес
красный флаг, шагая
от болгарских роз
к тростникам Китая.

Жизнь и труд — ценой
битв в защиту мира,
выдержки стальной
коммунистов мира.

…Тихие дома.
Рокот стройки новой.
И завод с холма
улицы Садовой.

Мальчики стоят.
Им дымки застлали
яркий, как театр,
корпус Азовстали.

С пламенем свечей,
вечных и бессонных,
с плавками печей
четырехсоттонных.

Выставил гигант
вдоль реки сифоны
и в сотню труб — орган
для своих симфоний.

Комсомольцы — здесь.
Место им готово.
И у двух сердец
шелест двух путевок.

Здесь расскажут им
о конце Мазая —
как окутал дым
сорванное знамя;

как враги, стуча
в буквы молотками,
имя Ильича
сбросили на камни;

как в годину бед
полз Мазай под стену
с миной в цех к себе,
к темному мартену.

…Протянув очки,
на пыланье пляски
смотрят новички
в куртках сталеварских.

Тут расскажут им
неподдельно, просто,
как неколебим
был он на допросах.

Враг ему: — Дадим
домик, денег груду,
будут «господин»
называть вас всюду…

Но ни за мильон
долларов и марок
не отдал бы он
славы наших варок!

Жизнь и ту не взял,
отстранил, как плату.
Слова не сказал
мучившему кату…

«А у меня — страна!
Мир — на все века мне!»
И хранит стена
запись острым камнем:

«Мучил? Ну и что ж
вымучил, ничтожный?
Можешь? Уничтожь!
Тоже невозможно…»

И с вниманьем глаз,
грустных, беспокойных,
слушают рассказ
новички на койках…

Как без слов шагал,
пленный, босиком он
и в глину большака
ставил ком за комом

ноги, и земля
липла к ним, слеплялась,
так она сама
за жизнь его цеплялась.

И он шагал, таща
комья глины вязкой,
и не замечал,
что по бокам две каски.

Вел его конвой
лагерем, за стены.
И вдруг разнесся вой,
жалкий вой сирены.

И в последний час
по дороге к яру
вновь увидеть нас
удалось Макару.

Встал у ямы он.
Но, разбросав рассветы,
с неба роем солнц
спрыгнули ракеты,

и на штаб врага,
запылавший, яркий,
грянул ураган
бомб советской марки.

Шел родной металл
с песней: «К югу! К югу!»
И Мазай шептал
благодарность другу

летчику, что круг
развернул в наклоне
и «спасибо, друг»
слышал в шлемофоне…

В громе бомб уже
был не смертник пленный,
здесь, на рубеже,
мастер встал мартенный.

Он ценил на глаз
мощь, удар металла,
и это его власть
штаб врага взметала!

Над Мазаем — дым,
взрывы землю рыли.
А враги под ним
прятались в могиле.

Он стоял один
и плевал в глаза им.
Он — непобедим.
Он — земли хозяин!..

Но когда в него
впились злые пули —
скорбью огневой
стены полыхнули.

И когда штыки
повернулись в теле —
говорят, гудки
заунывно пели.

И когда тот ров
враг сровнял с площадкой
у друзей с голов
ветер сдунул шапки.

И стоял Мазай
в наших долгих думах,
в мыслях и в глазах
партизан угрюмых.

…Видите, сейчас —
смел, в себе уверен —
он стоит у нас
среди клумб на сквере.

Выплавлен в огне,
из металла отлит.
И со скамейки мне
виден его облик.

Просто вышел в сад
подышать — жара ведь!
А печь — его краса —
продолжает плавить…

Смотрят новички
на очки под кепкой,
на его зрачки,
на губы крупной лепки.

И в лучах косых
никнут от печали
на фуражках их
молотки с ключами.

Только что печаль?
Вам — ворота настежь!
Завтра вас к печам
ставит старший мастер.

В цех! С огнем сдружись,
молодое племя!
Здесь не гаснет жизнь,
здесь не молкнет время.

Слышите — гудок?
В кленах вся дорога…
Вот и эпилог.
Но жизнь — без эпилога.

И ребята в цех
входят, продолжая
ради счастья всех —
труд и жизнь Мазая.

Политехнический музей. Киоски.
Трамвай. Афиша: «Маяковский».
Закончен вечер. Сто ступенек вниз.
Спускается, затолкан ожидающими.
Углами рта окурок до огня догрыз.
Вперед глядит глазами обжигающими.
В руке записки. Через руку плед.
От двух моторов рвется время дующее.
В кармане красный паспорт,
и для поездки в будущее
закомпостирован билет.
Маяковский смотрит в небо предрассветное
карими зрачками из бессонных век.
Наконец встает. Он едет в кругосветное
путешествие навек.
Входит. Вслед за ним — тюки авиапочты.
Вот сейчас от ног отъедет шар земной.
И уже из дверцы самолета: — Вот что:
связывайтесь… как-нибудь… со мной! —
И уехал. То ли в Новый, то ли в Старый Свет.
Писем нет. Десять, двадцать, тридцать, сорок лет…

А в газетах есть.
Нет-нет, и весть:
будто где-то подходил к окну,
видели, как в рукописях рылся.
Будто он в Испании мелькнул.
Роздан был листовками и скрылся.
Говорил один мне волк морской.
Дым из трубки. Поступь моряковская.
— Стали мы в Шанхае. Ходим… Стой!
На афише: «Вечер Маяковского»!
Автор сам, написано, читает
«Левый марш», «Поэму о Китае»!
Жалко… Снялись с якоря до вечера.
Вечер был… — Я слушал недоверчиво.
Я же знаю, что не может быть.
Вдруг газетка… В ней одна заметка:
«Должен завтра к нам в Кузбасс прибыть…»
И верчу я в полночь ручки радио.
Наконец поймал! Кузбасс.
В многоламповом, гремящем «Ленинграде» он
затерялся, баснословный бас:
— Тут прежде было голо,
тайга и капель спад…
Но вот проспектом горы
прорезал город-сад!..—
Шуршанье слов или знаменный шелк?
То пропадет, то вдруг опять отыскан:
— Товарищи, я к вам уже пришел,
в коммунистическое «близко»…—
Но углубился голос в рябь эфира
и разошелся в рифмах по сердцам,
а я держу журналы из далеких пунктов мира
и в телеграммах шарю по столбцам.