Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

салоп ее лилов,
лицо, как жар, румяно,
но это дар послов —
французские румяна…

За восемьдесят верст
она к любимцу едет,
с которым, полный звезд,
граф Воронцов соседит.

Вот первый поворот
у башен необычных —
баженовских ворот
два кружева кирпичных,

как два воротника
венецианских дожей,
но до конца — пока
дворец еще не дожил.

Царицу клонит спать,
ей нужен крепкий кофий,
до камелька — верст пять,
не то что в Петергофе!

А тут все снег да снег,
сугробы да ухабы,
от изразцов — да в мех,
все мужики да бабы…

Тут, будто о пенек,
споткнулся конь усталый,
и захрапел конек,
и вся шестерка стала.

Он мутно из-под шор
глядит, дрожат колени…
И облетело Двор
монаршее веленье:

«Конь царский пал. Ему
воздвигнуть изваянье.
„Коньково“ — дать сему
селению названье».

Повелено запрячь
в возок коня другого,
трубач несется вскачь —
и позади Коньково.

Темнеет путь лесной.
Не зябнет ли царица?
А может, за сосной
ей самозванец мнится?

То лес аль Третий Петр,
исчезнувший куда-то,
во мгле проводит смотр
своих солдат брадатых?..

Но вот и Теплый Стан,
где камелек теплится.
Поднять дородный стан
спешат помочь царице,

и — в кресло! Без гостей!
В тепле благоуханном
подносят кофий ей
в фарфоре богдыхана.

А крепок он — зело!
Арабским послан ханом.
Тепло — зане село
зовется Теплым Станом.

Царица в кресле спит,
да неспокоен отдых.
Раскрыла рот. Висит
монарший подбородок.

Казачья борода
ей снится, взгляд мужичий.
Вольтера бы сюда,
да не таков обычай.

А бабам в избах жуть —
ушли мужья и сваты,
угнали чистить путь,
велели взять лопаты,

боятся конюхов
в их чужеземных платьях,
скорей бы петухов
дождаться на полатях…

Лишь утро — и пошли
скрипеть возы и сани.
Вот и Десну прошли
овражными лесами,

вот и века прошли,
земной окутав глобус.
…Ну вот, и мы сошли,
покинув наш автобус.

Калужское шоссе,
волнистая равнина,
тебя — в иной красе
как не любить ревниво!

И вас — как не любить,
седые деревеньки!
Вы скоро, может быть,
исчезнете навеки…

Уже покрыл бетон
дороги подъездные,
снимаются с окон
наличники резные.

И сколько снято крыш
строителями — за год!
В былую глушь и тишь
ворвался Юго-Запад.

И жаль, и хорошо!
Пора прощаться с солнцем,
последний петушок
над слуховым оконцем,

прощай, ты никогда
навстречу к нам не выйдешь
и новые года
вовеки не увидишь!

Зарылся в давний снег
возок Екатерины,
иным идет к весне
калужский путь старинный.

И там, где Теплый Стан,
уже стоят пролеты
огромного моста
и реют вертолеты,

а правнучка тех баб —
с голубизной в ресницах —
врезается в ухаб
железною десницей.

По десять этажей
сюда, попарно строясь,
дома идут уже,
как в будущее — поезд!

И около леска
иного, молодого —
написано: «Москва».
Все заново, все ново!

Еще не опален
пожаром близкой брани —
сидит Наполеон
на белом барабане,

обводит лес и луг
и фронт перед собою
созданием наук —
подзорного трубою.

На корсиканский глаз
зачес спадает с плеши.
Он видит в первый раз
Багратиона флеши.

Пред ним театр войны,
а в глубине театра —
Раевского видны
редуты, пушки, ядра…

И, круглая, видна,
как сирота, Россия —
огромна и бедна,
богата и бессильна.

И, как всегда, одна
стоит, добра не зная,
села Бородина
крестьянка крепостная…

Далекие валы
обводит император,
а на древках — орлы
как маршалы пернатых,

и на квадратах карт
прочерчен путь победный.
Что ж видит Бонапарт
своей трубою медной?

Вот пики, вот флажок
усатых кирасиров…
В оптический кружок
вместилась ли Россия?

Вот, по избе скользя,
прошелся, дым увидев…
А видит он глаза,
что устремил Давыдов?

Верста, еще верста,
крест на часовне сирой…
А видит он сердца
сквозь русские мундиры?

Он водит не спеша
рукою в позументах…
И что ж? Ему душа
Кутузова — заметна?

Вот новый поворот
его трубы блестящей.
А с вилами народ
в лесной он видит чаще?

Сей окуляр таков,
что весь пейзаж усвоен!
А красных петухов
он видит над Москвою?

А березинский снег?
А котелки пустые
А будущее всех
идущих на Россию
он видит? Ничего
не видит император.
Он маршалов зовет
с улыбкой, им приятной.

Что, маршалы? В стогах
не разобрались? Слепы?
Запомните — в снегах
возникнут ваши склепы!

Биноклей ложный блеск —
в них не глаза, а бельма!
Что мог поведать Цейс
фельдмаршалам Вильгельма?

О, ложь стереотруб!
Чем Гитлер им обязан?
Что — он проникнул в глубь
России трупным глазом?

Вот — землю обхватив
орбитой потаенной,
глазеет объектив
на спутнике-шпионе, —
но, как ни пяльтесь вы,
то, чем сильна Россия, —
к родной земле любви
вы разглядеть не в силах!

Взгляните же назад:
предгрозьем день наполнен,
орлы взлететь грозят
над Бородинским полем.

С трубой Наполеон
сидит на барабане,
еще не опален
пожаром близкой брани.

Я — набережных друг.
Я начал жизнь и детство
там, где витает Дюк
над лестницей Одесской.

А позже я узнал
в венецианских арках,
как плещется канал
у свай святого Марка.

У Темзы я смотрел
на утренний и мутный
парламент, в сотнях стрел,
в туманном перламутре.

В душе всегда жива
у лап гранитных сфинкса
суровая Нева,
где я с бедою свыкся…

Но если хочешь ты
в потоке дел столичных
отвлечься от тщеты
своих терзаний личных —

иди к Москве-реке
дворами, среди зданий,
и встань невдалеке,
между двумя мостами.

Волна — недалеко
блестит старинной гривной.
Ты отделен рекой
от набережной дивной.