Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

Кремлевская стена
заглавной вьется лентой,
где мнятся письмена
руки восьмисотлетней.

На зубчатом краю —
витки и арабески,
и вдруг я узнаю
гравюру давней резки

с раскраскою ручной,
с гербом над куполами,
с кольчугою речной,
с ладьей на первом плане.

А выше — при крестах
в небесной иордани —
воздвиглась красота
всех сказок, всех преданий.

Неясно — кто стоит
(так сумеречны лики):
без посоха старик
или Иван Великий?

А в чудные врата,
как в старину бывало, —
не входит ли чета
при мамках, при боярах?

И чудо всех церквей
под золотом убора —
две радуги бровей
Успенского собора…

О нет — я не ханжа,
живущий в мире ложном!
Но красота — свежа
божественно, безбожно!

И, в вышину воздев
персты Преображенья, —
диктует новизне
урок воображенья.

Я наблюдал не раз
жизнь старых фотографий,
родившихся при нас
в Октябрьском Петрограде.

В начале наших дней
в неповторимых сценах
остановился миг
на снимках драгоценных.

Они скромнее книг,
но душу мне тревожит
печаль и боль, что миг
продлиться в них не может…

Как пожелтел листок
из тонкого картона!
Вот людям раздают
винтовки и патроны.

Вот, выставив штыки,
глазасты и усаты,
глядят с грузовика
восставшие солдаты…

Вот площадь у дворца,
и, может, выстрел грянул —
так строго в объектив красногвардеец глянул…

Вот наискось летит
матрос, обвитый лентой,
и то, что он убит,
всем ясно, всем заметно…

Вот женщина в толпе
перед могилой плачет,
но мокрые глаза
она под шалью прячет…

Вот парень на столбе
над невским парапетом,
он машет картузом,
крича: «Вся власть Советам!»

Вот понесли плакат
две молодых студентки…
Вот Ленин над листком
склонился на ступеньке…

Вот первый наш рассвет
и длань Петра чернеет,
а девушка декрет
на черный мрамор клеит…

Но почему они
на снимках неподвижны, —
они, которых жизнь —
начало новой жизни?

Не верю, что навек
мгновение застыло!
Товарищи! Скорей
вставайте с новой силой!

И кто посмел сказать:
«Остановись, мгновенье»?
Вдруг будто пронеслось
по снимкам дуновенье,

как будто некий маг
в фуражке-невидимке
вдруг палочкою мах —
нул — и очнулись снимки!

Вот поднялся матрос
и лег живой на цоколь,
чтоб грудью отстоять
от немцев Севастополь…

Сошли с грузовика
солдаты из отряда
с гранатами — в окоп,
в обломки Сталинграда…

И две студентки, две
наивных недотроги,
снаряды повезли
по ледяной дороге…

Теперь они сдают
экзамен в институте —
другие, но они,
такие же по сути…

Вот женщина сошла
со снимка в час суровый
и в школьный зал вошла
учительницей новой…

И парень на столбе
телевизионной вышки
приваривает сталь
под молнийные вспышки…

И глянул в объектив
нестрого и неловко
похожий на того
прохожего с винтовкой,

но он держал чертеж
в конверте из картона —
ракеты, что взлетит
звездой десятитонной!

О, снимки! Снова в них
заулыбались лица!
Но я и знал, что миг
не мог остановиться,

что Ленин написал
под новью наших планов
знакомые слова:
«Согласен. В. Ульянов…»

Я прохожу в музей,
я прикоснуться вправе
к листовкам первых дней,
к квадратам фотографий.

Они глядят со стен
и подтверждают сами,
что тот, кто был ничем,
стал всем и всеми нами!

Молодой головой русея,
над страницей стихов склонясь,
был Асеев, и будет Асеев
дверь держать открытой для нас.

Мне приснится, и прояснится,
и сверкнет отраженным днем —
на дарьяльскую щель Мясницкой
этот сверху глядящий дом.

Я взбегал по крутейшей лестнице
мимо примусов и перин
на девятый этаж, где свеситься
было страшно, держась перил.

У обрыва лестничной пропасти
был на двери фанерный лист,
на котором крупные подписи
открывавших ту дверь вились.

Я о том расскажу при случае,
а за подписями щита —
знаменитые строки слушали,
знаменитые — шли читать.

Был Каменский, два пальца свиста
он закладывал в рот стиха,
был творец «Лейтенанта Шмидта»,
и — чего уж таить греха —

за фанерой дверного ребуса,
на партнера кося глаза, —
с Маяковским Асеев резался,
выходя на него с туза.

Королями четырехкратными
отбиваясь с широких плеч,
Маяковский острил за картами
(чтоб Коляду от карт отвлечь),

Но Коляда лишь губы вытянет
и, на друга чуть-чуть косясь, —
вдруг из веера даму вытянет
и на стол — козырей пасьянс!

Вот ночные птицы закаркали,
вот каемка зари легла…
Только ночь не всегда за картами,
не всегда здесь велась игра.

Стекла вздрагивали от баса,
под ногами дрожал паркет,
так читался «Советский паспорт» —
аж до трещин на потолке.

Над плакатами майских шествий
в круглом почерке воскресал
и всходил на помост Чернышевский,
мчались сани синих гусар.

Если только тех лет коснуться —
выплывают из-под строки
мейерхольдовские конструкции,
моссельпромовские ларьки;

тень «Потемкина» на экране,
башня Татлина — в чертеже,
и Республики воздух ранний,
пограничник настороже…

И еще не роман, не повесть
здесь отлеживались на листе,
а буденновской песни посвист
из окна вырывался в степь,

и казаки неслись усатые
под асеевский пересвист!..
Это годы неслись двадцатые,
это наши стихи неслись.

Еще много войн провоюется,
и придет им пора стихать,
но позвавшая нас Революция
никогда не стихнет в стихах!

И ни тления им, ни пепла,
ни забвенья — они звучат
и вытаскивают из пекла
обожженных войной внучат.

Потому что, когда железная
лапа смерти стучится к нам, —
в наше место встает поэзия,
с перекличкою по рядам.

Мы не урны, и мы не плиты,
мы страницы страны, где мы
для взволнованных глаз открыты
за незапертыми дверьми.