Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

Фото! Вот он!
Вглядимся ближе!
Два полицейских скрутили руки в жгут.
Запрет приехать! В тот же час в Париже
четыре тысячи собрались в зале.
Ждут.
Что Маяковский не приедет, им сказали,
но тем не менее ждут.
Но не ждут, что выйдет некто и прибавит на день доллар.
Ждут стиха, как знака, чтоб пойти в штыки.
Он мне говорил: «Поэт обязан жить, как донор,
кровь — из вены в рифму, в сердце из строки…»
Как мне надо повидаться с ним,
там, на океанском пароходе,
где, неуловим, необъясним,
он по нижней палубе проходит!..

Пароход? Далеких океанских линий?
И запрос летит на сотни кораблей.
Это некто Клей узнал его в Берлине
(родственник «величественнейшего из сигарных королей»)
Циркуляр спешит, шифрованный секретным кодом,
к пароходам, бороздящим волны полным ходом:
«…Кличка „Высокий“, волосы темные,
следить, разыскать, изорвать и сжечь…»
Но мечутся зря Ники Картеры и Пинкертоны.
Он взобрался на стул, разобрался в блокноте и начал речь:
— Рабочие! Вас ли устроит доля —
продаться буржуям за фунт или доллар?.. —
И вдруг обрыв, и нет продолжения.
Экран телевизора побелел.
Лишь несколько строк в статье «Профдвижение»
о забастовке на корабле…

Значит, отчитал врагов на славу,
рассказал всю правду про Москву!
Что тут странного, что приезжал на Яву?
Разве он в стихах — не наяву?
Вот кино. Документальный фильм «Малайя».
В первый раз встречают праздник Первомая.
Перед сваями поставили подмостки.
Хижины у них из пальмовой трухи.
Тут вот встретились туземцы с Первым мая…
С Мая-ковским…
Он читал им первомайские стихи.
А одна все это в песне выразила
и прошлась перед поэтом в танце.
Только этот кадр цензура вырезала:
очень не понравилось британцам.
Вместо кадра запрещенье в черной раме.
«Маяковский» слово в телеграмме.
Но никто не верит в смерть в Стране Советской.
Верят — занят он всесветною поездкой,
разговором с миром, агитацией за мир,
с нами, с будущими, с новыми людьми.
Он воюет с тем, кто сделал бомбой атом,
он перед заводами толпится с пролетариатом
и штрейкбрехеру сквозь зубы цедит: — Гад!
В демонстрациях шагает, смел и рад.
С поездов смеется: — Хорошо поездил я! —
Это вот и есть, товарищи, поэзия!
Если жить, то только так поэту, —
знамя красное неся по кругосвету!

Пока наш самолет
летит на грани звука —
внизу «стрела» ползет
так медленно, что мука.

Похоже, так вот полз
на лошадях Радищев
через ухабы сел
проселком в городище.

Ползет «стрела» среди
лошадок и коровок
и тащит позади
хвост спичечных коробок.

А наш гигант спешит
к свиданью от разлуки,
и тень его лежит,
в траве раскинув руки.

Вот так и Гулливер
дивился, лежа в путах,
на ползшие в траве
кареты лилипутов.

Что лес? Он мурава
с потертостью лужаек.
Что конь? Он с муравья,
чуть движется и жалок…

Но эти рельсы с нить
и этот тополь с колос —
не могут объяснить
где медленность, где скорость!

На звездный небосвод
ракету шлет наука,
и самолет ползет
так медленно, что мука.

Нам кажется — старо
его винтов круженье,
так тянет вниз ядро
земного притяженья.

А в Дубно — вихрь частиц
на зависть всем ракетам
несется, чтоб настичь
в полете — скорость света.

И все ж — во сколько раз
мы быстроту ни мерим —
я славлю узкий глаз
меж тетивой и зверем!

Я горд тобой, дикарь,
у камня под скалою
открывший у древка
способность быть стрелою.

Натянут лук — лети,
торчи в лопатках барса!
Стрела, ты часть пути
от нас — и дальше Марса!

В Москве метет метель —
то в подворотнях роется,
то фортки рвет с петель,
то вьется к башне Троицкой.
Попавшие под вихрь,
ползут машины медленно,
на стеклах ветровых
бог знает что налеплено!

В Москве метель метет,
метет с церковных луковиц,
по мостовой метет
газету, что ли, рукопись?
Насквозь визжит подъезд,
от хохота, от плача ли?
Сугробы даже с мест
передвигаться начали…

В Москве метет метель,
буран по всей Москве-реке,
из школ ведут детей,
держа их крепко за руки.
Закутаны в платки
да в пуховые кружевца…
И лишь одни катки
с метелью вместе кружатся.

В Москве метель метет.
Витрины запорошены.
А очередь ведет
как летом — за мороженым.
Снег задымил весь мир,
на стойке смерзлись денежки,
но варежкой — пломбир
ко рту подносят девушки.

В Москве метет метель
и в пляске света тусклого
штурмует цитадель
завьюженного Курского.
Курортники из Гагр
к такси бегут с мимозами,
исколот их загар
занозами морозными.

В Москве метель метет,
с Неглинной вырывается,
несется в «Гранд-отель»,
в «Националь» врывается.
Индус из-за дверей
и негр в плаще нейлоновом
глядят на климат сей
глазами удивленными.

Метель метет в Москве,
с трудом, как в гору, тащимся,
а самосвал на сквер
везет асфальт дымящийся,
везут домов куски,
квартиры в полной целости,
как будто у Москвы
нет дела до метелицы!

В Москве метель метет,
слепит, сечет безжалостно,
а молодежь идет:
— Мети себе, пожалуйста! —
Снег соскребают вслед
машины типа уличных.
А утром — свежий хлеб
пахнёт из теплых булочных.

А я люблю метель,
и как она ни режется —
я б нынче не хотел
на южном пляже нежиться.
Мне ветер по нутру!
Мосты кренит, как палубы.
Как жил я на ветру —
так буду жить без жалобы!

Занесена по грудь
Россия снеговая —
царицын санный путь,
дорога столбовая

в леса, леса, леса
уходит, прорезаясь…
Лишь промелькнет лиса,
да вдруг присядет заяц,

а то — глаза протри —
из-за худых избенок
вдруг свистнет пальца в три
сам Соловей-разбойник,

а то — простой народ
начнет сгибаться в пояс, —
шлет вестовых вперед
императрицын поезд.

Она — при всем дворе,
две гренадерских роты,
вот — вензеля карет
горят от позолоты.

На три версты — парча,
да соболя, да бархат,
тюрбаны арапчат,
флажки на алебардах.

Вот виден он с холма,
где путь уже проторен,
вот Матушка сама,
ее возок просторен,