Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

Смотрит, улыбаясь
в сталь своих усов:
Ейск, Коса Кривая,
Таганрог, Азов…

Плавни, край озерный,
сельдь вдоль берегов…
И взгляд на кубик черный
перевел Серго.

Против ейских плавней
кубик этот вот —
славный стародавний
сталевар-завод.

Важный, стариковский,
по годам и честь…
Но какой таковский
там парнишка есть?

Озорной, упорный,
комсомольский нрав.
А говорят: «Не в норме».
А говорят: «Не прав».

Требует, тревожит,
синеглаз, вихраст.
А про него: «Не сможет».
А про него: «Не даст».

Он: «Утроить можно!»
Непокорен. Смел.
Но инженер: «А мощность?»
Мастер: «А предел?»

Он: «С пределов слазьте!»
И — как печь в огне,
кубик в южной части
карты на стене.

И нельзя той карты
от Серго закрыть: —
Наши кадры — клады,
только знай, где рыть!

Что у вас в газете
сводки, то и знай?
А слышали: на свете
есть такой — Мазай?

Ин-те-рес-ный случай.
Не слыхали? Жаль.
А посмотрели б лучше,
как он варит сталь.

Очень смелый малый.
Двадцать пять годов.
Поездом? Пожалуй…
Но… самолет готов!

И винт запущен! Катит!
Под кабиной — луг.
И спешит по карте
тень крыла на юг.

Рев мотора… Скоро
южные края.
Нас два репортера,
консультант и я.

Тучи к нам — буграми,
как обвалы с гор.
Ночью телеграммой
поднял нас Серго,

Все узнал как будто,
глядя на металл,
на рассвете утром
сам в цеху стоял.

Дни эпохи плавя,
много раз Серго
сам смотрел на пламя
в синее стекло.

И в приливах сизых,
чуть не жгущих бровь,
глаз Орджоникидзе
видел нашу новь.

Люди шли на вахту,
молот падал вниз,
диаграммы, факты,
люди, цифры, жизнь —

все вставало рядом
в мысль большевика,
чтобы стать докладом
Пленуму ЦК.

…Небо — синий купол.
На оконцах лед.
Курс на Мариуполь
держит самолет.

Два крыла с кабиною —
над землей любимою…

Проплываешь, Родина,
в музыке пропеллерной…
День, тобою пройденный, —
путь, и мной проделанный!
Всюду, где ни хожено,
шел твоей дорогою,
ты была встревожена —
я вставал с тревогою!
Крепла ты — уверенней
я шагал по улицам.
Открывала двери мне,
запретив сутулиться.
Строчкой, каплей каждою,
что из сердца точится —
жил твоею жаждою
поиска и творчества.
Радовался выставке,
ордену колхозницы,
украинской вышивке,
славе нашей конницы,
любовался мощною
на Днепре турбиною…
И ты ко мне — хорошую
привела, любимую.
Всюду, где б ни ездил я,
имя твое названо.
Жизнь, любовь, поэзия —
все тебе обязано.
А когда Мазая ты
у печи заметила,
той же мыслью занятый,
сталевара встретил я.
И в среде товарищей
я — любовь к тебе мою —
видел подрастающей
будущей поэмою!

Резкий ветер.
Шум азовской шири.
Окна светят
в городской квартире.

В фразах горечь
искренних признаний:
— Петр Егорыч…
Не хватает знаний!

Связан, скован.
Третий день — осечки.
Плавка снова
засиделась в печке.

Совесть гложет,
день — и поседею…
Бросить, может,
всю мою затею?

Чушь — новатор
при одной смекалке!
Кривоваты
линии на кальке…

Чай отставил
инженер курчавый.
— Вы не правы. —
Затянулся «Явой».

— Тот ошибок
мог бы не наделать,
кто решил бы
ни черта не делать!

Разве счастье —
жить на всем готовом,
а не в страсти —
обжигаться новым?

План ваш верен:
плавки скоростные, —
я уверен, —
клад для индустрии!

Вашей сметке
придадим мы форму:
образ четкий
схем и точных формул —

площадь пода,
время, жар режима,
прочность свода,
веру и решимость!

В график вправим
прихоти реакций
и заставим
печку — постараться!

Друг отважный!
Ваш почин так важен,
что багаж мой
почитайте — вашим,

В нафталине,
что ли, прятать знанья?
Это — ныне
и мое заданье!

Так что ясно?
Сникли сгоряча вы…
— Рассмеялся
инженер курчавый.

Дунул в фортку
ветерок азовский —
свежий, верткий,
с запахом известки…

— Я за ветер,
свежий и тревожный!
Взять рейсфедер!
Стать за стол чертежный!

И с барьером
навсегда покончим —
между инженером
и рабочим!

Мариуполь
спит под черепицей
круглой, крупной…
Лишь двоим не спится.

Резкий ветер.
Ночь. Часа четыре.
Окна светят
в городской квартире…

Телефон в конторе
сутки тараторит.
Вся дрожит от звона
грудка телефона.
Раньше по неделе
в трубке не гудели.
Не звенел, не тинькал
телефон, и часто
мостик-паутинка
у звонков качался.
А сейчас из главка:
— Что идет? — Заправка.

Раньше редко-редко
цоканье контактов,
а сейчас — директор,
и за ним — редактор,
и опять из главка:
— Как проходит плавка? —
Вдруг звонят из ТАССа:
— Срочно, что с Мазаем?
Мы в теченье часа
ничего не знаем!
Мы же ТАСС, поймите!
— Да-с? Повремените.

В тесноте конторы
связи ждут спецкоры.
Тесно им, как в ступке.
К трубке, к черной трубке,
на скамью влезая,
диктовать Мазая,
я тянусь: — Сто строчек!
Стихотворный очерк.
Срочно ведь! Отправьте
«Комсомольской правде»! —
Трудно телефону:
вызов раз за разом!
Смотрит удивленно
диском многоглазым.

Провод синь рассвета
тянет нитью тонкой.
А в Москве газета
вышла только-только.
Буквами чернея,
влажная от клея,
тоже рассветает
на стене, и тут же
стал народ, читает
по дороге к службе.

Обсуждают люди:
— Знать, победа будет.
— С виду парень гордый.
— Что ни день — рекорды!
— Он других потянет.
— А других другие.
— Вот и жарче станет
жизнь в металлургии.
— А он, глядите, молод!
— А вот его бригада!
— И нам на «Серп и молот»,
вот такого б надо!

Шли на службу люди.
Луч зарю расплавил.
И мысль насчет орудий
командир прибавил.

А телефон в конторе
снова тараторит.
Скачут буквы диска,
и телефонистка
в доску, будто в соты,
тычет провод сотый.
Срочно! В адрес главка.
Скоростная плавка.
Сто четыре тонны!
Опроверг законы,
опрокинул нормы!..
И мчатся электроны
в провод телефонный:
— Сто четыре тонны!..
— Сто четыре тонны!..