Том Уикер - На арене со львами

Пока я одолевал спуск в сорок этажей, я все это обдумал и пришел к выводу, что столь откровенное высказывание по поводу кандидата, которого якобы выдвигает партия, может означать только одно: Старик наконец-то начал действовать и всадить нож в вице-президента поручил профсоюзам. А чтоб все сошло тихо и мирно, убийство, скорее всего, совершится в день открытия съезда, за утренним завтраком партийных и профсоюзных лидеров. Думаю, вице-президент никакого подвоха не ожидал. Видимо, старикан вообще читал в газетах только заголовки, иначе он знал бы наверняка, что просто так этот профсоюзный гангстер ничего не говорит. И конечно, как я и предполагал, вице-президент, несмотря на ранний час, казался воплощением добродушия и жизнерадостности. Он всегда был большой любитель рассказывать разные истории, и не успели нам подать апельсиновый сок, как он уже приступил к очередной истории — на сей раз про Герберта Гувера:

— В самый разгар промышленной депрессии, когда вся страна страдала от безработицы и голода, этот упрямый человек — упрямее я в жизни не встречал — поехал в Чарльстон, глухой уголок Западной Виргинии, на открытие какого-то памятника. Народу собралось видимо-невидимо, не меньше, чем вчера в аэропорту, и, когда Гувер поднялся на помост, чтобы произнести речь, раздался залп из двадцати одного орудия — салют в честь президента. Пушки грохотали и грохотали, как во времена Гражданской войны. Наконец канонада смолкла, а Гувер все стоял, и кто-то в задних рядах толпы крикнул: «Глядите, промах, он все еще жив!»

Не знай я того, что знал, то, наверно, смеялся бы гораздо громче. Мы сидели за длиннющим столом, мне досталось место наискосок от вице-президента, но почти у двери, и я хорошо видел его лицо. Вид у него был цветущий, здоровый, и, кажется, он был вполне доволен собой. Рассказал еще несколько анекдотов,— у него их был неистощимый запас на все случаи жизни. И потому я очень удивился, когда он, порывшись в папке, достал утреннюю газету и положил перед собой. Газета была развернута на той самой полосе, которую я просмотрел утром.

— Так вот, господа,— сказал вице-президент,— я пригласил вас сюда, чтобы по-дружески поболтать с вами, а потом обсудить, как нам лучше действовать на съезде и во время выборов. Но, наверное, мне сначала следует спросить вас, что означают слова нашего старого приятеля Эда, которого цитирует сегодняшняя газета. Кто не пойдет за мной?

Наступило долгое молчание. Старикан обвел взглядом застолье — помню, я подумал, что у него для таких преклонных лет очень зоркие глаза,— и вдруг в голове у меня мелькнула мысль, что, пожалуй, лицо его только с виду кажется таким здоровым и цветущим, это от того, что оно пылает от гнева.

— Эд, как правило, хорошо осведомлен, но и я не глухой,— наконец произнес он.— Я слышал все эти разговоры об Эйкене, но не в Белом доме.— Он снова обвел взглядом наше застолье.— Ну что ж, раз никто не желает высказаться, будем считать, что в данном случае старина Эд оплошал, ведь так?

Справа от меня кто-то встал, отодвинув стул. Вице-президент быстро повернул голову на этот звук. Стояла такая тишина, что было слышно, как по улице катят машины, а официанты за стеной звенят посудой. Но они уже не суетились вокруг нас. Перед дверью застыл, зловеще скрестив руки на груди, агент секретной службы со значком на лацкане пиджака и глядел куда-то вдаль поверх наших голов.

— Господин вице-президент, мы все безгранично любим и чтим вас за ваши заслуги перед родиной.— Ну, вы уже, конечно, догадались, кто из профсоюзных деятелей это сказал.— Но некоторые из нас действительно выражали вслух сомнения. Борьба предстоит не из легких. По силам ли она человеку, которому уже под семьдесят? У нас нет уверенности, что мы победим с таким пожилым кандидатом.

Снова воцарилось молчание. Все знали, что к голосу, произнесшему эти слова, следует прислушаться. Но вице-президент был не из тех, кого можно взять голыми руками. Этим политиканам никогда не перестаешь дивиться, честное слово. Перед мало-мальски серьезной общественной проблемой они пасуют, уж до того, кажется, беспомощны, до того бесхребетны, просто плечами пожать хочется, но только коснись их личных интересов, и откуда что берется, они готовы воевать до последней капли крови. В то утро старикан показал нам, какая у него хватка.

— Мы с вами столько лет трудились бок о бок. Не думал я, что когда-нибудь вы увидите во мне всего лишь «пожилого кандидата» и скажете мне это прямо в глаза.

— Помилуйте, господин вице-президент, вы же знаете, как все мы восхищаемся вами, а говорим мы это вообще, лично к вам наши слова никакого отношения не имеют, просто…

— Говорите, ваши слова не имеют ко мне отношения? — прервал его старикан.— Значит, они ни к чему не имеют отношения и ровным счетом ничего не значат. Я на девять лет моложе бывшего премьер-министра Англии: еще раньше у них был премьер-министром некто Гладстон, которого избрали на этот пост, когда ему исполнилось восемьдесят четыре. Гёте в восемьдесят два года работал над «Фаустом», и если кто-либо из вас, господа, не читал этого произведения, советую как можно скорее прочесть. Если не ошибаюсь, Оливеру Уэнделлу Холмсу было под девяносто, когда он решил, что уже староват для должности верховного судьи. Мужчина стар только тогда, когда он сам себя считает старым, а мне до маразма и слабоумия еще далеко. Так что же все-таки происходит? Почему вдруг всплыл этот Эйкен?

Молчание тянулось бесконечно долго, но вот великий профсоюзный вождь наконец заговорил — таким голосом, будто в горле у него застряло яйцо, сваренное вкрутую:

— Вы как-то рассказывали при мне один из любимых анекдотов Линкольна — о человеке, которого заставили ускакать из города верхом на палке. Когда его спросили, как ему это понравилось, он ответил, что очень польщен такой честью, хотя предпочел бы уйти просто на своих двоих. Мы с вами старые друзья, Чарли, мы прошли вместе не одну войну, и я признаюсь вам: сейчас я чувствую себя как тот человек верхом на палке. Но боюсь, все уже предрешено, вам не победить, Чарли, вы слишком стары. Надо найти кого-то другого, и мы такого человека ищем.

Я подумал: ну все, старикану крышка, больше он и рыпаться не станет. Он глядел прямо перед собой застывшим взглядом, лицо у него было землисто-серое, под скулами ходили желваки. И все-таки он еще сомневался, ведь он отдал политике всю жизнь; и сейчас требовал от нас окончательного приговора!

Старикан повернулся ко мне.

— Дани, вы всегда охотитесь в одиночку. Что скажете теперь?

— На этот раз я тоже в своре,— ответил я.— Вам не победить.

Старикан вздохнул и понурил голову. Стояла гробовая тишина. Наконец он изобразил на лице жалкую, кривую улыбку.