Нелли Шульман - Вельяминовы.Дорога на восток.Книга вторая

равно казалось, что это будет девочка.

Он написал о восстании, написал о том, что понял - такими мерами не изменить общественный

строй, необходима долгая и кропотливая работа, над самосознанием рабочих и крестьян. Пестель

писал о том, что все граждане страны должны быть равны перед законом, о том, что надо

искоренить сословную, имущественную, и религиозную дискриминацию. «Политическое

завещание получилось, - невольно улыбнулся Пестель. «Я же ребенку своему пишу. Что делать,

если я считаю важным для него знать о моих взглядах. Вот еще что, - он подумал и приписал: «Но,

то, что мы посеяли, взойти должно, и взойдет непременно».

-Милая моя девочка, - невольно написал он, и, остановившись, не стал исправлять. «Милая моя

девочка! Я очень любил твою мать. Если бы наша жизнь сложилась по-другому, я был бы счастлив,

провести с ней все те дни, что мне отмерила судьба. Поэтому я прошу тебя - не бойся любить, и

знай, что только это чувство дает нам силы жить, и двигаться дальше, для того, чтобы мир вокруг

нас изменился к лучшему. Любовь побеждает все. Твой отец, Павел Пестель».

Рейнбот сразу согласился взять письма и только кивнул: «Что вы, Павел Иванович, даже говорить

не о чем. Не волнуйтесь, я их почтой отправлять не буду. Пошлю с надежным человеком в

Германию, а оттуда они до Брюсселя доберутся».

-Спасибо, - вздохнул Пестель. « Причащаться я не буду, а вот если бы вы мне почитали, - он

взглянул на Евангелие, что лежало на столе, - я бы вам был благодарен, герр Рейнбот».

Пастор взглянул на него: «Вот же самообладание, через полчаса их на виселицу поведут, а он со

мной беседует так, как будто мы на светском приеме встретились».

Синие, такие синие глаза все улыбались.

-Я смерти, герр Рейнбот, - сказал Пестель, - не боюсь. Я боевой офицер, я семнадцати лет в армии

начал служить. Жаль только..., - он не закончил. Взяв Евангелие, он подмигнул Рейнботу: «Я сам

вам почитаю. Я, хоть и в Бога не верю, но этого, - Пестель положил ладонь на книгу, - никто лучше

не сказал».

У него был красивый, низкий голос. «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею

всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И

если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том

никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не

превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего. Любовь не раздражается, не мыслит

зла, не радуется неправде, а радуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все

переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и

знание упразднится».

-Но любовь из них больше, - закончил Пестель и отдал Рейнботу Евангелие: «Я готов».

Николай отодвинул шторку возка и велел Бенкендорфу: «Пойди, Александр Христофорович, пока

их не вывели, прикажи для этого Пестеля веревку поменять, длиннее сделать. Пусть как следует,

помучается, упрямец. Три средние веревки должны быть слабыми, напомни им. Что там с местом

захоронения? - он внимательно посмотрел на собеседника.

Тот передал ему записку. Николай пробежал ее глазами и усмехнулся: «Решили в том же месте их

выбросить, куда уже один труп вывозили. Во времена бабки моей, отсюда же, из Алексеевского

равелина. Хорошо. Иди, - он кивнул, - передай распоряжение».

Бенкендорф ушел. Николай, раздув ноздри, вынул из кармана мундира ее письмо. Он уже

распорядился доставить ее во дворец наутро, после казни. Жена с детьми была в Царском Селе -

оправлялась после выкидыша.

-Никто мне не помешает, - Николай глядел на ее изящный почерк. Он опустил веки: «А если..., если

она передумает? Бывает же такое. Вдруг она захочет остаться..., Господи, я ее всю жизнь холить и

лелеять буду. Я же издал указ - жены бунтовщиков имеют полное право с ними развестись, и

согласия мужей на это не надо. Некоторые уже подали прошения о разводе. Если Евгения

Петровна останется, я даже ничего с этими Воронцовыми-Вельяминовыми делать не буду, пусть

себе живут. И с ее родителями тоже, пусть в Англию возвращаются. Александрин может умереть,

родами, она болезненная женщина. Наследник у меня есть, женюсь морганатически, ничего

страшного. Господи, неужели такое случится, я и она, всегда вместе, у нас будут дети..., - он

вздрогнул. Посидев немного, не двигаясь, император кивнул Бенкендорфу: «Пусть начинают».

Когда три веревки оборвались, когда раздался отчаянный крик сорвавшихся вниз, когда Николай

увидел кровь, залившую доски виселицы, он улыбнулся. Похрустев пальцами, император велел

Бенкендорфу: «Продолжаем. Очень, очень хорошо»

Пестель все дергался в петле. Только когда он затих, когда трупы стали грузить на телегу, Николай

приказал: «Поехали, Александр Христофорович. Все замечательно прошло, я весьма доволен».

В кабинете пахло сандалом, окна, - несмотря на яркий, летний полдень, - были зашторены.

Юджиния была в трауре - в черном, шелковом, закрытом платье, рыжие волосы прикрыты

простой шляпой.

Он даже не поднялся из-за стола, не отложил бумаги. Император сказал, сплетя длинные пальцы:

«Я получил ваше прошение, Евгения Петровна, о том, что вы хотите разделить судьбу вашего

мужа».

Женщина только кивнула. Дома, у Пантелеймоновского моста, мать и свекровь уже складывали их

сундуки, отец и свекор поехали выбирать хороший, надежный экипаж и крепких лошадей.

-Доедешь до Иркутска, - сказал ей свекор, прокладывая по карте маршрут, - я тебе записку дам, к

тамошним моим знакомцам по Горному ведомству. Передохнете со Степой, поживете в семье у

кого-нибудь, и за Байкал отправитесь. Думаю, в Чите тебе скажут, где Петр. До Покрова уже и на

месте будете, - Федор улыбнулся. «Обустроитесь, и мы, с Федосьей Давыдовной появимся. Не

заскучаете».

Степа, когда она уходила, выбежал в переднюю: «Мамочка, а царь Александр, мой отец крестный -

он бы так никогда не поступил, я знаю. Он бы простил папу».

Юджиния улыбнулась и поцеловала сына: «Все будет хорошо, милый. Император даст свое

разрешение, и мы поедем к папе».

-Ваше величество..., - сказала она сейчас, - я знаю, что мой муж виноват в злоумышлении на бунт,

что он участвовал в восстании, но я молю вас, позвольте нашей семье последовать за ним в

Сибирь.

У Николая были холодные, голубые глаза. Он встал, - Юджиния невольно отступила: «Дверь

закрыта. Он себе такого не позволит. Тогда, в декабре, он просто был вне себя, не знал, что делает.

Господи, - она беспомощно оглянулась, - и не закричать, никто не услышит, дворец огромный...»

-Ваше величество, - он вжалась в дверь. Николай, подняв руку, заставив себя не прикасаться к ней,