Мишель Кастильо - Танги

Танги спал плохо. Его мозг все время работал, вновь переживая прошлое или обдумывая настоящее. Мальчик, никогда не умевший ненавидеть, теперь ненавидел братьев со всепоглощающей страстью.

Он сам пугался своей ненависти. Он знал, что, если б у него хватило сил, он своими руками задушил бы каждого из этих одетых в рясы людей. Он задушил бы их без всякой жалости.

Танги, конечно, знал, что такое концентрационные лагеря. Но ведь тогда шла война. Убивая пленных, фашисты были верны своей политике. Они были жестокие чудовища, и все. А ведь эти братья каждое утро ходили на исповедь. Они заставляли своих воспитанников присутствовать на богослужении. Они осмеливались толковать им евангелие. Танги ненавидел их гнусное лицемерие. Порой в церкви его охватывало желание выкрикнуть им в лицо все свое презрение. Он думал: «Как они смеют? Как не умрут со стыда?» Но Танги знал, что ничему не следует удивляться. Он довольствовался тем, что никогда не исповедовался, никогда не участвовал в этой лицемерной комедии. Большинство воспитанников исповедовались каждое утро, чтобы быть «на хорошем счету». Некоторые из них даже не были на первом причастии, а кое-кто не знал, был ли он крещен.

Танги снова потерял надежду. В Германии он верил, что мир принесет ему лучшую жизнь. Эта надежда поддерживала его. Теперь он больше не надеялся. Мир наступил, но он принес лишь новые несправедливости. Танги жил как автомат. Никакое чувство не связывало его с жизнью. Все его существо переполняла ненависть, такая глубокая ненависть, что он боялся захлебнуться в ней.

Монахи заставляли воспитанников жить в постоянном страхе перед свистками. По утрам они никогда не будили их в одно и то же время. Напротив, они всегда старались застать их врасплох. Они входили крадучись в дортуар, а затем неожиданно раздавался пронзительный свисток, заставлявший вскакивать дрожащие тела — жалкие комочки, трепещущие от страха.

— Кто войдет в душ последним — на неделю без хлеба и без отдыха!

Воспитанники налетали друг на друга. Порой в общей сумятице кто-нибудь забывал полотенце, но уже не смел вернуться за ним из страха, что его накажут.

Душ был любимой утехой братьев. По первому свистку мальчики сбрасывали одежду в полутемном коридоре, освещенном двумя крошечными окошками. Они ждали голые, скрестив руки на груди. По второму свистку первая партия входила в душевую, а их товарищи дожидались, дрожа со сна на утреннем холоде и щелкая зубами. Затем приходилось стоять под ледяным душем, пока брат не прикажет выходить. Надо было делать вид, что ты намыливаешься. Брат расхаживал взад и вперед с длинным ремешком в руке. В душах не было дверей. Монах неожиданно хлестал то одного, то другого ремешком, оставлявшим синие полосы на мокрой коже. Удары причиняли острую боль, и у воспитанников слезы брызгали из глаз. Братья старались попасть по самым чувствительным местам: по ушам, по икрам. Жертвы вопили от боли, а братья хохотали во всю глотку.

— Ах ты, мокрая курица! А ну, намыливайся хорошенько! Мой уши! (Новый удар ремнем.) Живо! Давай, давай! Мой уши!

Танги бросал на братьев взгляды, полные презрения и ненависти. Как-то Красный брат хлестнул его по уху. Из глаз Танги невольно покатились слезы. Однако он притворился, что ему нипочем. Красный брат ударил его без всякого повода. Просто так, для потехи, и закричал:

— Живо! Живо! Не трать время даром!

Танги не стал двигаться быстрей. Он испытывал тайную радость, делая брату назло. Красный брат был еще молод, он хромал и носил очки. Он едва умел читать и писать. Все эти братья никогда не могли стать священниками, их набирали из самых низших слоев общества, большинство вступало в монашеский орден так же, как определенные слои молодежи шли в отряды эсэсовцев: они не знали, к чему приложить свои животные инстинкты. Танги терпеть не мог Красного брата, и тот отвечал ему тем же.

— Я сказал тебе — пошевеливайся!

Ремешок обвился вокруг колена Танги. Мальчик снова сделал усилие, чтобы не закричать. Он покраснел, затем побледнел, но не дрогнул.

— Ты что, смеешься надо мной?

На Танги посыпались удары. Он выронил кусок мыла. Поскользнувшись на нем, он упал и стукнулся о каменный пол. Он провел по лбу рукой — она была вся в крови. Монах изливал свое бешенство в бессвязных криках:

— Сволочь! Дерьмо! Кусок дерьма! Ты что же, вздумал противиться мне? Я тебе покажу, как делать мне назло! Грязный ублюдок! Коммунист! Большевик! Так ты не веришь в бога, да? Ты строишь из себя умника? Дерьмо!

Красный брат захлебнулся от злости. Танги задыхался. Глаза его застилали слезы. Каждый удар ремня по мокрому телу причинял ему острую боль. Но он не плакал. Напротив, его охватила какая-то болезненная радость. Он наслаждался яростью монаха, он чувствовал себя сильнее его. Он знал, что в глубине души тот его боится. Брат потому его и ненавидит, что боится.

Внезапно Танги от ненависти словно потерял голову. Он встал, весь бледный, с окровавленным лбом, с исхлестанным, покрытым синими рубцами телом и принялся кричать:

— Вам хочется меня убить, да?.. Ну что ж, убейте!.. Что вас удерживает? Ваш Христос? Ваше христианское милосердие? Отвечайте! Вы знаете, что я о вас думаю! Вы знаете и боитесь! Это вы все — дерьмо! Такое дерьмо, что до него мерзко дотронуться!.. Каждое утро вы исповедуетесь… но все вы просто шайка воров и убийц!..

Красный брат, побледнев, отступил. Затем Танги увидел, что он снова приближается. Инстинктивно Танги попытался укрыться. Удары сыпались на него со всех сторон. У него гудело в голове. Он чувствовал, как она тяжелеет. Брат ударил его ногой в поясницу, и Танги потерял сознание.

Он пролежал пять дней в лазарете. Когда он вышел, он еще чувствовал тяжесть в голове и боль во всем теле. Как только Красный брат увидел его, он отвесил ему пару оплеух и приказал бегать по кругу. Танги повиновался. Первые круги дались ему довольно легко; но малу-помалу все начало кружиться у него перед глазами. Его терзал голод; пот катился у него по лицу. Он бежал, крепко сжав губы, стараясь не потерять сознания. Против воли он начинал дрожать всякий раз, как, сделав круг, приближался к брату, стоявшему с палкой в руке. Однако тот ни разу не ударил Танги. Он только приказал ему в наказание целый месяц есть, стоя на коленях; неделю не получать хлеба; перед сном каждый день стоять час на коленях — тоже в течение месяца. С этого дня вся жизнь Танги превратилась в одно сплошное наказание. Но ему все стало безразлично. Конечно, он очень страдал. Но его ненависть все побеждала. Он часто спрашивал себя, зачем он родился и не лучше ли ему покончить с собой. Но он знал, что не в силах на это решиться. И он переносил такое существование, не говоря ни слова. Он не желал ни от кого ни помощи, ни утешения. Он разорвал единственную карточку своей матери, придавая этому поступку символическое значение.