Мишель Кастильо - Танги

В приюте Танги постиг трудное искусство ненавидеть. Мальчик, которому так хотелось любить, становился замкнутым человеконенавистником. Он старался не разговаривать. Он избегал товарищей и чувствовал себя спокойно только среди грохота полировальных машин, во время отупляющей работы. Здесь он снова обретал себя. Нервы его отдыхали, лицо разглаживалось. Он даже иногда улыбался товарищам по работе. Он был счастлив, когда Матео посылал его за деталями для полировки и он мог запереться в уборной, чтобы выкурить папироску. Он ласково благодарил Матео.

В приюте был праздник. Ждали приезда епископа, который должен был заложить первый камень на постройке нового дортуара. Питомцам выдали новую форму. Перед тем они прошли в душевые, но на этот раз братья никого не избивали. В дортуарах и на дворе царило лихорадочное оживление. Епископа ждали к половине одиннадцатого. По всему дому носился аромат жареного мяса и картошки, от которого у Танги подводило живот. Воспитанников учили, как они должны себя вести: стать в два ряда и, когда между ними пойдет епископ, кричать: «Да здравствует монсиньор!», «Да здравствует папа!» В четверть десятого их уже выстроили во дворе. Они чувствовали себя неловко в новой форме и стояли, скрестив руки и переминаясь. Всех облетела сенсационная новость: на обед им дадут суп и картошку с мясом, а потом еще что-то на сладкое! Воспитанников охватило возбуждение. Стояла давящая, влажная духота. В половине двенадцатого они по-прежнему стояли во дворе, а епископ все не ехал. Все устали торчать на ногах под палящим солнцем.

Наконец, в начале первого, он появился. На дороге, ведущей к приюту, показались три черные машины. Епископ ехал во второй. Воспитанники тотчас принялись кричать: «Да здравствует епископ!», «Да здравствует папа!», «Да здравствует церковь!»…

Его преосвященство был небольшой коренастый человек с красным лицом и мутными, невыразительными глазами. Он с трудом вылез из машины, подхватив свою сутану. Поверх фиолетовых перчаток он носил большой аметистовый перстень. Его руки были под стать всей его фигуре — такие же коротенькие и толстые. Как только он выбрался из машины, он принялся крестить воздух направо и палево. Он старался выступать медленно и величаво. Он снисходительно улыбался воспитанникам, а те кричали и аплодировали пуще прежнего.

Затем братья бросились к нему и освободили его от фиолетовой мантии. Они облачили его в епископские одеяния, водрузили на голову митру и дали в руки жезл. Он стоял не шевелясь, позволяя себя одевать, похожий на манекен. Когда его облачили, он направился к строящемуся зданию и окропил камни святой водой, бормоча латинские молитвы. В заключение он стукнул маленьким молотком по большому камню, и братья зааплодировали. Воспитанники последовали их примеру. Тогда его преосвященство подал знак, что хочет говорить, и наступила тишина.

— Дорогие дети мои! — начал он. — Мы глубоко тронуты той привязанностью, какую вы проявили к пастырю благородного и богатого города Барселоны…

Он произнес длинную речь, восхваляя Барселону и щедрых благодетелей, живущих в этом городе; затем сослался на славное прошлое католической Каталонии, «близкой сердцу господню». В конце концов он добрался до приюта и братьев:

— Эти достойные служители церкви заботятся о телах и душах ваших. Они создают из вас людей, иногда даже… вопреки вам самим. Конечно, порой им случается и ударить. Конечно, подчас вы жалуетесь… Но разве металл не жаловался бы, если бы мог, когда кузнец бьет его молотом; и, однако, как гордо выглядит он, когда становится произведением искусства! То же происходит и с вами, дети мои…

Танги слушал среди всеобщего молчания. Он спрашивал себя: не насмехается ли прелат? Но епископ, казалось, говорил совершенно серьезно. Танги почувствовал отвращение.

Войдя в столовую, воспитанники были потрясены, увидев на столах фарфоровые тарелки; в каждой лежало по куску хлеба, апельсину и мандарину. На всех столах высилось по два кувшина с красным вином. Все уселись и зааплодировали поварам, которые внесли два больших котла: в одном был суп, в другом — картошка с мясом. Танги не верил своим глазам, не верил своему рту. Он съел свой апельсин вместе с кожурой, а теперь ему еще дадут мяса! Он невольно потирал руки.

Епископ ненадолго появился в столовой. Он попробовал еду из котлов и в восторге воздел руки к небу, как бы говоря: «До чего вкусно!» Воспитанники зааплодировали ему. Его преосвященство окружали какие-то изящно одетые господа, которые без конца расточали улыбки. Танги подумал про себя, что, право, вокруг этого не стоило разводить столько церемоний! Но он не хотел поддаваться дурному настроению и не стал размышлять на эту тему.

— Какая мерзость!

Фирмен никогда не заговаривал с Танги со времени их первой злополучной встречи, и Танги удивился, почему тот вдруг обратился к нему.

— Меня просто тошнит. Ты видел его толстое брюхо и перстни на пальцах? И это ученик Христа! Во всяком случае, Христос неплохо кормит своего помощника!

— И нас тоже. Благодаря епископу нас накормили мясом. Вот уже три года, как я здесь, а вижу мясо в первый раз!

Танги не хотел делиться своими мыслями. Он давно научился не доверять никому и ничему. Он был всегда настороже.

— Я предпочел бы есть одну ячменную кашу, лишь бы не видеть этой комедии. Ты что, не понимаешь, что он издевался над нами?

— Почему?

— «Почему, почему»! А его анекдот с металлом, который любит, чтоб его ковали! И ты способен проглотить такую пилюлю? Что до меня, то она не лезет мне в глотку! Меня от нее тошнит, как и от его жирного брюха! Он знает, что здесь творится. Не всё, конечно, но главное знает. И, должно быть, одобряет… Ну уж дудки! Ты понимаешь?

— Да.

— И это все, что ты думаешь?

— Нет.

Наступило молчание. Фирмен стоял, прислонившись к стене. Все воспитанники расположились у этой стены, греясь на солнце. Кое-кто жевал; большинство уселись на землю и дремали. Танги искоса следил за Фирменом. Юноша чертил ногой полосы на пыльной земле.

— Я собираюсь смотаться, — сказал он, понизив голос.

Сердце у Танги замерло. Он уже давно лелеял эту безумную мысль.

— Они тебя поймают.

— Стоит рискнуть. Кто не рискует, тот ничего не добьется.

— Удрать отсюда, может, и удастся, но что делать дальше? Они тебя наверняка изловят.

— Может быть. Но, если я пробуду хоть три месяца на свободе, они мои!

— А после ты получишь лупку.

— Ну, знаешь… Я тут немало натерпелся. Мне уже все нипочем.

Танги еще не решался открыться ему. Однако он чувствовал, что Фирмен такой человек, которому можно довериться. Он начал:

— А хорошо бы оказаться на свободе!