Мишель Кастильо - Танги

Наступило молчание. Человек написал несколько слов на бумажке.

— Я возьму вас на испытание. Если через три месяца вы его выдержите, я зачислю вас в штат, и вам выдадут страховку. Начнете в понедельник. Вы пойдете на разработку с Кико. В понедельник отправитесь к нему. Он покажет вам, что надо делать.

Танги захотелось обнять этого человека. Он улыбнулся и сказал:

— Спасибо!

Он вышел очень довольный и подпрыгнул от радости. Кто-то спросил, приняли ли его на работу, и он показал свой листок. Окружающие поздравили его. Была суббота. У Танги оставалось еще два свободных дня. Он вышел на дорогу к пляжу и решил искупаться. Песчаный берег отделялся от гавани только молом. Вода была мутная, покрытая нефтью с грузовых судов. День стоял жаркий. Танги улегся на песке. Море сверкало так, что слепило глаза. Вода вдали казалась густо-синей, и на ней белели паруса. Гора позади лиловела, а на одном ее склоне виднелся глубокий белый надрез: там добывали цемент. Время от времени тишину прорезал гудок заводской сирены, то сзывая, то выгоняя людей. Выйдя с завода, рабочие шли полежать на пляже. Они были густо обсыпаны пылью. Они бежали по песку и бросались в море. По дороге из Ситжеса в Барселону катились взад и вперед изящные туристские машины.

Танги надо было найти себе жилье. Ему дали адрес вдовы, по имени Себастьяна, сдававшей комнату. Он отправился к ней. Себастьяна родилась в Эстрамадуре. Это была крупная, плотная, решительная женщина с дурным характером и суровым обхождением. Она недолюбливала соседок и считала, что они слишком много занимаются чужими делами. Она никогда не бывала в церкви и, когда по улице проходили церковные процессии, запирала ставни. Рабочие любили ее и говорили о ней с улыбкой. Ее муж погиб на заводе. Вот уж тридцать лет ее жизненный горизонт ограничивался узкими пределами занесенной пылью долины. Жизнь ее шла по заводским гудкам. Она была строга и ненавидела всякие «нежности».

На Танги произвел впечатление ее суровый облик. Она стояла перед ним подбоченившись, одетая в черное, очень опрятное платье, волосы ее были затянуты узлом. Казалось, у нее нет возраста. Она посмотрела на Танги большими черными глазами и спросила резко:

— Ну, что тебе? Ты потерял голос?

— Я… э… э… Я хотел спросить, нет ли у вас комнаты…

— Да, у меня есть комната. А дальше что?

— Э-э… Не сдадите ли вы ее?..

— Ты из Мурсии?

— Нет.

— Откуда ты?

— Из Мадрида.

— Плохо. Все мадридцы гуляки. Что ты будешь здесь делать?

— В понедельник я начинаю работать.

— Где?

— На разработках.

— Что делают твои родные?

— У меня нет родных.

Себастьяна прекратила допрос. Она пристально посмотрела на Танги. А он спрашивал себя, к чему приведут все эти вопросы. Он ждал.

— Ни отца, ни матери? — продолжала она.

— Нет. (Он вовсе не собирался рассказывать о них всему свету.)

— Ладно. Иди, я покажу тебе твою комнату.

Дома рабочих были все одинаковы, они состояли из двух комнат и прихожей. Чтобы войти, приходилось спуститься на несколько ступенек. Дверь вела в маленький мощеный дворик, размером три на четыре метра. К нему примыкали дворы соседних домов. В комнатах не было окон. Стены двора и дома были выбелены известью. В бедно обставленных комнатах было очень чисто.

— Вот все, что у меня есть: только эта комната. Да они ведь всюду одинаковы.

— Да. Я вижу. А какова плата?

— Какая плата?

— За комнату.

— Да что толковать о плате! Ты будешь отдавать мне все, что заработаешь, а я уж сама разберусь. Тебе надо есть, одеваться. Мужчины не могут обойтись без курева. Потом кино. Все это не твоя забота. А пока послушай-ка радио, а я приготовлю обед. Ты любишь яйца?

Танги кивнул. Он уселся на стул и достал из чемодана «Скорбные элегии». Прочитав несколько страниц, он включил приемник и стал отыскивать классическую музыку. Наконец остановился на немецкой станции, передававшей «Бранденбургский концерт». Вошла Себастьяна с тарелкой в руке. Она поджарила ему картошку с яичницей. Со смущенным видом она уселась перед ним.

— Скажи, ты любишь Штрауса?

Танги не сразу понял ее. Для Себастьяны существовало всего два вида музыки: марши и Штраус. Все, чего она не понимала, она приписывала Штраусу. А так как она не понимала ничего, кроме маршей, то для нее почти вся музыка принадлежала Штраусу.

— Да, — ответил Танги.

— И ты читаешь по-немецки?

— Нет, это латынь.

— Ты что же, священник? — Себастьяна поглядела на него с опаской.

— Нет, это светская латынь. Стихи поэта Овидия.

— А-а!..

Несколько минут она сидела молча и смотрела, как он ест.

— Зачем ты сюда приехал?

— Чтобы работать.

— Но тебе здесь не место.

— Почему?

— Здесь никто не читает Овидия. Тут читают… читают… совсем другое!

Танги кончил обедать. Тогда Себастьяна взяла его под руку, и они пошли погулять по большой дороге. Она смотрела на него с восхищением. Вдруг она тихонько сказала:

— Мне хотелось бы иметь такого красивого и умного сына, как ты.

Это его растрогало. Он знал, что она прямодушна. Он взглянул на нее, улыбнулся и погладил по седым волосам. И они двинулись дальше.

Завод дымил. В темном воздухе огни, казалось, поднимаются в небо. Где-то совсем близко волны разбивались о подножие горы.

В пещере на этой горе Танги провел однажды ночь, свою первую ночь на свободе. Он улыбнулся при этой мысли. Как он вырос с тех пор!

В понедельник Танги отправился на работу. Он представился Кико, своему мастеру. Кико был каталонец, высокий, плотный человек с добродушным лицом. Они сразу понравились друг другу. Кико отвел Танги на разработку; у него будет не очень трудная работа, время от времени он сможет передохнуть.

С семи утра до семи вечера, с часовым перерывом, Танги стоял в маленьком поезде, отвозившем известковую породу для цемента из карьера на завод. Поезд въезжал в заводской двор и проходил под высокими цилиндрическими печами, в которых цемент обжигали при очень высокой температуре. Рабочие уверяли, что это лучшие печи в Европе. Танги не мог об этом судить. Он был доволен и говорил себе, что наконец-то сам зарабатывает на жизнь. Он гордился этим и старался работать как можно лучше. Он исполнял свои обязанности очень тщательно, как если бы завод принадлежал ему. Он радовался, когда говорили, что дела идут хорошо или что грузовые суда пришли за мешками с цементом. Он интересовался приказами по заводу, ростом производительности. Но наступил день, когда он спросил себя: зачем он так старается? Никто не обращал на него внимания. Одна только служащая магазина улыбалась ему, когда он проезжал мимо нее в поезде. И Танги понял, что он ничто на этом заводе, изрыгающем пламя по ночам. Его работа не имела иного смысла, кроме того, что не давала ему умереть с голоду.