Мишель Кастильо - Танги

Конечно, где-то там, наверху, существовала контора управляющего. Но Танги никогда не видел ни конторы, ни управляющего. Этот управляющий был для него мифической личностью, человеком, который распоряжается по телефону, имеет секретаря или двух, а может, и трех секретарей; ему ничего не стоит выгнать Танги, а тот даже не сможет ему возразить.

Танги спрашивал себя, как окружающие его люди могут жить в таком рабском подчинении. Он силился и не мог понять, почему они соглашаются работать день за днем, никогда не видя своего управляющего. И тут ему открылась истина: они привыкли. Да, они привыкли. Привыкли к своей бесправной жизни; привыкли иметь лишь самые скудные и примитивные желания. Всю неделю они жили в ожидании воскресенья; работали, надеясь как-нибудь купить платье дочурке или обеденный стол. Они довольствовались тем, что становились людьми лишь раз в неделю — по воскресеньям. В этот день они купались на пляже или ходили в заводское кино. Они говорили: «Нечего нам ходить в Ситжес, а то еще распугаем порядочных людей». Танги удивляло такое смирение. Он не мог примириться с их долготерпением и покорностью. Сам он всегда боролся и теперь говорил себе, что эти люди не знают, не отдают себе отчета в том, что они сильны и могут вступить в борьбу.

Завод мало-помалу поглощал людей. Во главе его стоял немец. Говоря о нем, рабочие плевали на землю. Но этим и ограничивалось их возмущение. Немец установил множество правил, которые делали жизнь рабочих более тяжелой, чем когда бы то ни было. Например, детям рабочих завода ни в коем случае не разрешалось искать места на стороне. Они были заранее связаны с заводом контрактом. Если родители посылали детей работать в Барселону, они тотчас же теряли свое место, и их выгоняли из убогой квартиры. Затем, чтобы обеспечить себе дешевую рабочую силу, немец заключил контракт с государством, которое снабжало его рабочими. На завод приходили товарные поезда, привозившие оборванных и голодных жителей Мурсии. Их перевозили в запечатанных вагонах, с одним «коллективным паспортом». Днем им было запрещено выходить из вагонов. Директор «предлагал» заключить с ними договор, который представлялся им «сказочным». Затем администрация помещала в газете сообщение, что директор и рабочие заключили «дружеское соглашение» и, «принимая во внимание снижение цен», выработали новый тариф для оплаты труда, по столько-то пезет в час.

Танги получал 18 пезет в день. Он работал еще два часа сверхурочно, по 3,75 пезеты в час. Таким образом, он зарабатывал всего около 25 пезет. Некоторые рабочие вырабатывали до 32 пезет со сверхурочными, это был самый высокий заработок. Мастера получали до 40 пезет. Однако жизнь не только не дешевела, а, напротив, все дорожала. Танги знал, что Себастьяна с трудом сводит концы с концами. В четверг ей уже приходилось брать в заводском кооперативе в долг под субботнюю получку.

Несмотря ни на что, Танги бывал доволен, когда по субботам получал маленький голубой конверт. Он с радостью отдавал его Себастьяне. Она купила ему в рассрочку спортивную куртку и красный галстук. Вечером, придя с завода, Танги распевал, моясь во дворе, надевал свою куртку и шел за Хозе, которого он называл Пепе. Они вместе садились в поезд и отправлялись в Ситжес; там они заходили в кафе, где Пепе был завсегдатаем, и выпивали несколько стаканчиков, слушая андалузские песенки, а затем шли в кино.

Но снова наступал понедельник, и Танги шел на завод. С каждым днем он уставал все сильней. По вечерам он снова дрожал от озноба, у него разбаливалась голова, его мучил кашель. Стоило ему растянуться на кровати, как он начинал задыхаться. Горло у него горело от цементной пыли, песок скрипел на зубах, во рту пересыхало. Когда он кашлял, Себастьяна входила к нему в комнату, укутывала ему плечи вязаным платком и садилась к нему на кровать. Она гладила его по голове и легонько похлопывала по спине. Танги страдал. К его все возраставшей физической усталости добавлялось отчаяние человека, чувствующего, что он превращается в животное. Эта жизнь все больше засасывала его, он постепенно привыкал быть несчастным, а именно этого он не хотел. Между приступами кашля он принимался плакать. Себастьяна утешала его суровым голосом. Она называла его «мой малыш». И он думал, что девятнадцать лет это и правда не так уж много.

Лицо его становилось все бледней, черты заострились; он терял аппетит. Каждый вечер он сидел и строчил письма всем на свете: французскому консулу, своему отцу и так далее. Но ни от кого не получал ответа. По утрам, еще до света, он шел на завод и проводил там десять часов. Он завязывал рот носовым платком, чтобы поменьше глотать пыли, по это ничуть не помогало. Возвращался он весь покрытый белым порошком, словно мукой. Напрасно пытался он его выплюнуть! Он засел глубоко внутри.

Вскоре ему пришлось, как и другим, записаться в ночную смену. Ночная работа оплачивалась дороже — пять пезет в час. После десяти часов работы днем Танги еще отрабатывал три часа ночью. Ему приходилось грузить суда и укладывать в трюмах мешки с цементом. Работа была очень тяжелая. Подъемные краны, сбрасывая мешки, поднимали густые облака пыли. Грузчики работали в масках, но у них воспалялись глаза, и они беспрерывно кашляли… Двое рабочих подхватывали мешок и укладывали на место. Тут не приходилось зевать. Мешки падали в трюм непрерывно, один за другим, и рабочим ни на минуту нельзя было остановиться, иначе работа превращалась в пытку.

У Танги был товарищ, по имени Алехандро. Крупный детина лет тридцати пяти, с болезненным лицом. Его жена тоже служила на заводе. Он работал четырнадцать часов в сутки, а она — десять. Но он боялся только одного: как бы не отменили ночную смену.

Танги терял мужество. Он чувствовал, что погибает. Он по-прежнему натыкался на глухую стену молчания. Он написал отцу, что болен, — никакого ответа. Но теперь Танги это почти не трогало. Он не так стремился к отцу, как во Францию. Ибо он еще верил слышанным в детстве рассказам: Франция — страна свободы, братства и равенства, где нет бедных и богатых. Там все хорошо зарабатывают на жизнь. Конечно, Танги помнил, что первый концлагерь, в который он попал, был во Франции; что жандармы, выдавшие его немцам, были французы; и что его отец тоже француз. Но он убеждал себя, что тогда шла война, а сейчас он, наверное, найдет настоящую Францию; ту, которая приняла его, когда он возвращался из Германии; ту, которая совершила революцию.

По вечерам, когда Танги не мог уснуть, он включал парижскую радиостанцию. Он ждал конца передачи, чтобы поймать «Марсельезу», и, слушая ее, плакал от волнения. Он говорил себе, что, когда приедет во Францию, он наконец обретет мир, о котором столько мечтал.