Мишель Кастильо - Танги

Стоял ясный весенний день. Танги отправился к дяде. Норбер удивился, увидев распухшее лицо племянника. Танги улыбнулся. У него очень болело ухо. Боль становилась почти нестерпимой. Дядя отвел его к врачу, который определил воспаление. Врач прописал капли, и они успокоили резкую боль. Затем дядя привел Танги к себе домой. Танги уселся в кресло. Тетка подошла к нему и ласково погладила по голове.

— Знаешь, дорогой, что ты уже спал в кровати, на которой будешь сегодня ночевать?

— Нет. Когда?

— В ту пору, когда ты жил в маленьком домике в Виши. Это ты помнишь?

— Да.

— Вы приехали с матерью по делам и остановились у нас. Разве ты забыл?

— Совсем забыл. Значит, я четыре раза видел Париж?

— Да. Ты был еще совсем маленьким. Дело было перед войной. Твоя мать хотела уехать в Мексику еще до того, как вы попали в лагерь…

Голос Ниты звучал очень ласково. Она добавила:

— Ты был плохо воспитан в ту пору. Ты поднимал кулак и говорил: «Салют!»

— Правда?

— Да.

— Как забавно! Кажется, что все помнишь, а оказывается, многое выпадает из памяти. Я даже не знал, что у меня есть дядя. Иначе я написал бы вам из Испании.

— Как-то раз твоя мать ушла, а ты остался вдвоем со мной. Я была в кухне. Ты тихонько подошел ко мне, обнял меня за шею и сказал: «Знаешь, тетя Нита, я тебя люблю. Я хотел бы жить в таком красивом, чистом доме, как у тебя».

Танги улыбнулся. Он забыл боль нанесенных ему ударов. Он взял руки тетки в свои. Заходящее солнце освещало комнату. Дядя сидел возле Танги и читал газету. Он лукаво улыбался, потому что купил лотерейный билет потихоньку от жены. Он рассказал об этом Танги, которому доставляло удовольствие быть сообщником дяди. Норбер подмигнул Танги, и тот ответил ему тем же. С улицы слышались автомобильные гудки. Танги чувствовал себя умиротворенным. Он закрыл глаза, и на лоб ему нежно легли две заботливые женские руки. Он больше не двигался.

В апреле 1955 года, накануне «Родительского дня» [21] Религиозный праздник, во время которого поминают умерших родителей. , Танги нашел свою мать. Они увиделись после тринадцатилетней разлуки. Печальная встреча… Каждый из них прошел долгий путь. Теперь, когда они столкнулись вновь, они были уже не те, что прежде. Война, не изменившая иных людей, сильно изменила их обоих…

Они не понимали друг друга. Она все еще ненавидела. По-прежнему она верила в правоту своего дела. Для нее все люди всё так же делились на два неравных лагеря: в одном были «подлецы», в другом — ее единомышленники. Подлецами она считала всех, кто не примкнул к ее лагерю. А Танги не верил, что это так. Он не признавал ненависти. Он познал цену крови своих братьев и потому был неспособен пролить ни одной капли. Быть может, он был утопистом, а быть может, и ясновидящим. Он продолжал любить жизнь и людей с отчаянным упорством.

Он не верил в новый мир, который хотели построить друзья его матери. Мир Танги был здесь и сейчас . В этом мире жила Себастьяна, Фирмен, отец Пардо и, может быть, другой Гюнтер. До тех пор, пока будут жить подобные люди, Танги будет чувствовать себя дома на этой земле.

Его мать пыталась доказать ему, что вся вина за его судьбу падает целиком на отца. Она назвала Танги оппортунистом за то, что он не захотел к ней присоединиться. Он ответил, что сам не знает, кто он, и это его ничуть не трогает. Он не хочет участвовать ни в «партиях», ни в «битвах». Они расстались без надрыва, словно рельсы, уходящие в разные стороны.

Что же станет теперь с нашим Танги? Мы оставим его на улице, которую он так любит; среди братьев, которым он доверяет. Пусть поступает, как хочет. Мы не будем стараться лишить его последних иллюзий. Нам хотелось бы оставить его с богом, но мы и сами не слишком уверены, что бог существует. Итак, оставим его одного, с его большой любовью к нашей земле, которая никогда ничего ему не давала, но которую он продолжает упорно любить. Мы только надеемся, что новые Себастьяны и новые отцы Пардо протянут ему дружескую руку. Тогда он посмотрит на них с улыбкой и будет доволен. Быть может, он даже решит, что жизнь хороша.

Париж, октябрь 1954 —

Мадрид, июль 1956

«Разве можно забыть массовые расстрелы? Разве можно забыть адские печи Майданека и Освенцима. Можно ли забыть то, что творилось в этом ужасном лагере уничтожения — Маутгаузене? — говорил Никита Сергеевич Хрущев, выступая в Австро-Советском обществе в июле 1960 года. — …Нет, мы не можем забыть прошлого — камни Маутгаузена, как и других таких же лагерей, напоминают о страшных злодеяниях гитлеровских извергов… Ум и совесть народов протестуют против попыток предать забвению страдания миллионов людей, уничтоженных гитлеровцами…»

Книга молодого французского писателя Мишеля дель Кастильо «Танги» служит благородной цели, о которой говорил глава Советского правительства. Взволнованные ее страницы расскажут читателю об ужасах, которые пережил маленький герой романа, о реках детской крови, пролитой гитлеровцами в Маутгаузене.

Каждая хорошая книга вызывает в душе читателя дополнительно и его собственные воспоминания. Мне страницы романа «Танги» напомнили о зверствах фашизма на древней галицкой земле. Летним днем 1944 года в только что освобожденном Львове мы бродили по баракам Яновского лагеря смерти. К окровавленному полу прилипли грязные перья из подушек, выпотрошенных эсэсовскими кинжалами. По углам громоздились кучи стоптанных детских ботинок, туфель, тапочек.

Мы видели такую же детскую обувь и на «фабриках смерти» в Майданеке, Треблинке, Белзеце — повсюду, куда гитлеровцы загоняли за смертоносную, под током высокого напряжения, проволоку сотни тысяч лиц, «подлежащих особому обращению», как называлось в гестаповских циркулярах убийство.

Будущее человечества! Теперь их не стало. Только обувь, мешки с пеплом («Две марки — мешок! Лучшее удобрение для истинно германских огородных хозяйств!») напоминали нам о миллионах человеческих жизней, загубленных в самом их расцвете гитлеровцами.

Когда говорят: «вторая мировая война», «Гитлер», «немецкая оккупация», «блокада», я сразу вижу глаза ребят, умирающих от голода в осажденном Ленинграде, слышу снова гул снарядов, разрывающихся над его улицами, и опять вспоминаю кучи детских башмаков в бараках Яновского лагеря.

Они оставались в огромном количестве, как вещественное доказательство того, что творили палачи Гитлера и в Маутгаузене, там, где провел почти три года своего исковерканного, раздавленного детства Танги.

Сила романа Мишеля дель Кастильо состоит в том, что он вызывает ненависть к фашизму живым, правдивым и страстным рассказом о времени фашистского варварства.