Галина Галахова - Про того, кого не заменить

Как только вышли — в глаза бросилось озеро. Простор, тишина — даже голова закружилась! Никто в тебя не целится ни сверху, ни сбоку. Нечего бояться!

Идём мы вдоль озера, как зачарованные — сначала нам даже в голову не пришло, что можно купаться. Слишком хорошо и без этого. Жара была, а мы потом обливаемся и даже не замечаем.

Вдруг как опомнились, что купаться можно, и — плюх в воду! Вылезли и пошли бродить по берегу. Такое у всех ощущение, что мы первые сюда пришли. Совсем нам хорошо стало.

Вышли на озеро, кто-то лодку увидел и кричит: «Эй, лодка, гляди-ка!» Все повскакали и в эту лодку — прыг! И никому дела нет, что лодка металлическая, и маленькая, и течёт, словно плохое корыто. Мирная жизнь — значит, всё можно!

Кричим, веселимся. От берега уже порядочно отъехали. А тут ветер поднялся. Волна. Стала в лодку вода прыгать. Тут уж мы вроде в себя пришли. Страшно. Озеро почернело. Небо нависло. То мы все красные от загара, а то вдруг стали бледные. И снова всё — как на войне. Но панике не поддались. Это нас спасло. Двое вцепились в вёсла и налегают на них из последних сил. Двое стоят на носу и корме — животами лодку от волны защищают. А мы с Лёней черпаем воду, как заводные, и работаем в бешеном темпе.

И когда лодка, полная воды, всё же ударилась носом в твёрдый берег, мы не сразу вылезли из неё. А всё черпали и черпали из неё воду до самого дна, до последней капли: так нас война приучила — дело до конца делать.

И только после этого, как по команде, упали на песок и долго лежали так, ни о чём не думая. Над нами ходили облака и тучи, солнце то появлялось, то исчезало, на берег волны набегали, пропадая в песке, а мы всё лежали. Нам надо было привыкнуть к мысли, что и в мирной жизни не всё так просто, чтобы жить без конца.

На следующий день друзьям работалось плохо: они всё время обсуждали вчерашнее приключение. Как только пришли на работу, так и обсудили. И через час — снова обсудили, а в обеденный перерыв — опять.

Они вышли на заводской двор и остановились у огромной чаши фонтана. Фонтан — одно название. Он никогда не бьёт.

Мимо прошла колонна военнопленных. Они работают на заводе. Их привозят сюда утром, а увозят глубоким вечером. Они ещё в своей серо-зелёной форме, но они уже проиграли войну. Когда-то они могли убить мальчишек и разрушить завод. От них надо было прятаться в землянках. А сейчас они галдят по-гусиному, и даже летом у них мёрзлые носы и руки. Они уже не вызывают ненависти и любопытства — к ним привыкли…

Лёня всё не может успокоиться и снова возвращается к вчерашнему. А Володя ему и говорит:

— Представляешь, жрали бы нас с тобой сейчас рыбы! Стоило ради этого войну и блокаду пережить?!

Лёня провожает взглядом нестрашную колонну, смотрит на сухой фонтан, на закопчённые окна, как будто видит всё это в первый раз; по спине у него бегут мурашки, и он неуверенно говорит: «Да-а-а-а!»

— Я иду по территории Ленинградского инструментального завода. Территория небольшая. Каких-нибудь пять минут ходьбы — туда и обратно. И я всё кручусь по ней и каждый раз прихожу на одно и то же место — к стене, где была когда-то гора песку. Рассыпчатый песок, тёмно-жёлтый, влажно-холодный. Я хорошо помню, как он выпадал из моего ведёрка, повторяя его форму.

Мне было тогда семь лет. Я часто приходила на этот завод. Потому что здесь работала моя мама. Мне нравилось играть в песке. Тогда это разрешалось, потому что после войны дети жили прямо на заводе. Тут стояло общежитие, но я жила за проходной.

Я вспоминаю, как разгуливала с ведёрком по заводу и всегда останавливалась у фонтана, который казался мне загадочным — потому что никогда не била из него вода…

— По заводу ходят пленные. Им надо много работать, потому что они много разрушили.

Я пришла к маме. Она работает в котельной, которая даёт заводу тепло.

В проходной меня знают все охранницы. Я иду и размахиваю портфелем. У меня — тряпочный портфель. Мне его сшила мама, потому что в магазинах портфелей нет. Я вхожу в проходную, и меня весело встречают: «Как успехи?».

Но у меня — одни двойки. И я объясняю, что двойки получаются из-за тряпочного портфеля. Вот когда у меня будет настоящий портфель, тогда у меня будут одни пятёрки. Пятёрки любят настоящие портфели, а двойки — тряпочные. Я в этом уверена. Но охранницы смеются: «Ну насмешила! Беги скорей!» А потом кричат мне вдогонку: «Только начальнику охраны на глаза не попадайся, а то…»

Я знаю, что всех будут ругать, и поэтому стараюсь не попадаться. Я иду прямо к своей стене, у которой — песок. В песке стоит моё ведёрко. Мне сделал его из консервной банки один рабочий человек. Он иногда выходит за песком из цеха.

— Всё играешь? — спрашивает он меня.

— А вы всё работаете?

Он смеётся.

— Играй, — говорит он. — Это хорошо, когда дети играют. Тогда работать веселее. — И уходит в цех.

Мне тоже вдруг хочется работать. И я начинаю перетаскивать песок на новое место.

Где-то невдалеке работают пленные. Но я уже их не боюсь. Потому что я победила. Мы все в Ленинграде победили. Так говорят люди.

На заводском дворе поёт радио. А в кармане у меня — горбушка. Я всегда хожу с горбушкой в кармане. Такая у меня теперь стала привычка. И никто уже не может отучить меня от этой привычки. Даже директор школы. Я всегда хожу со своей горбушкой в кармане. С ней мне как-то спокойнее.

Таскаю песок и сначала совсем не замечаю, что один пленный остановился около меня. Я на него не смотрю, но знаю, что это — немец: вижу его башмак. У наших сапоги другие.

Пленный мне что-то говорит. Но я с ним не разговариваю. Это они напали на нас, а не мы. Немец подвинулся ближе и тянется рукой в мой карман. Оттуда нечаянно высунулась горбушка, и он увидел её. Я поднимаю голову и близко-близко вижу его лицо — оно хочет мою горбушку.

Пленный вблизи ещё больше нестрашный. Он похожий на всех. Это меня поражает, и я начинаю думать: зачем же он тогда бомбил нас?

У немца очкастый нос. Одно стекло в очках выбито, и оттуда таращится серый глаз в светлых лучах ресниц. Глаз подмигивает мне и просит горбушку. А мне как раз хочется есть.