Галина Галахова - Про того, кого не заменить

Я вытаскиваю из кармана горбушку, держу её крепко. Она — моя. Во рту — замечательный вкус хлеба.

Пленный стоит рядом и смотрит, как я жую. Из его открытого глаза вытекает слеза. Это так необычно, что я перестаю жевать. Я никогда не видела взрослых слёз. Мне жалко немца. И жалко горбушки. Но я сую ему хлеб, а сама бегу прочь.

Я бегу в заводской сад. Здесь растут яблони, и я каждый раз проверяю, нет ли яблок. Я ещё не видела, как они растут.

На яблонях только листья. Они чуть развёрнуты. Я срываю лист и жую. Лист — холодный, горчит, но мне кажется, что он пахнет яблоками. Скоро лето…

— Вечером мне становится стыдно. И я долго не сплю и всё думаю, зачем отдала немцу горбушку, ведь он бомбил Ленинград. Три дня я не хожу на завод, а разгуливаю после уроков по улицам. Я вожу портфель на верёвке по асфальту, мне хочется, чтобы он поскорее разорвался. Но он сшит из парусины, и ему хоть бы что!

Мама ругает меня, что я болтаюсь по улицам, и я снова иду на завод. И тот же самый пленный ждёт меня у песчаной горы. Он что-то говорит, но я не понимаю и не хочу понимать. Это видно по моему лицу.

Тогда он подаёт мне маленькую куклу, выструганную из дерева, и уходит. Я тотчас называю её Буратинкой. Мне нравится кукла, у меня мало игрушек, но я её не беру, а закапываю в песок. Мне ихнего не надо. Я так и говорю вслух.

Но вечером я ещё дольше не засыпаю. Мне жалко куклу Буратинку — зачем я её оставила там! — ведь кукла не до конца немецкая: она сделана из нашей дощечки.

На другой день я сама не своя и еле-еле досиживаю уроки в школе. А потом бегу на завод.

Но у стены уже нет песчаной кучи. Песок увезли на стройку, а немцев отправили в Германию.

Вечером мама ведёт меня в магазин игрушек и покупает пупса — Ванечку. Я забываю про всё. А мама смеётся: «Эх ты, детский сад!»

— Наш детский сад находился на Третьей Советской улице. Я ходила в него всю войну. И выжила. Там ни один ребёнок не умер.

Мама не может спокойно видеть Веру Андреевну Кобок — нашу заведующую. Бросается навстречу и всё время хочет ей поклониться.

— Да разве ж дело во мне? — всегда говорит Вера Андреевна и удерживает маму. — Это завод. Спасибо нашему директору Тихомирову и всем-всем людям. Без них мы пропали бы… — Вера Андреевна смотрит на меня и смеётся. — Как успехи у этой непослушной девочки? — спрашивает она.

Мама плачет. Её убивают мои колы и двойки. Но Вера Андреевна не верит, что я на самом деле такая глупая.

— Это из неё голод выходит, — говорит она, — это пройдёт.

Мне интересно слушать разговор взрослых, и я прыгаю рядом с ними по асфальту на одной ноге. Вместе со мной скачет Ванечка. Нам весело.

— И вот я опять на заводе. Прошло двадцать пять лет, и всё как будто забыто. Но сегодня я приехала повидаться с Брюсом, и мне снова вспомнилось детство.

— А как люди взрослеют? — спросил Нырненко. — Неужели я тоже стану, как все?

На этот вопрос ответил Леонид Васильевич:

— Не надо торопиться. Мы взрослели не от хорошей жизни: война, блокада… У вас — наших детей — жизнь хорошая. Живите и радуйтесь! А что касается меня, то я даже не заметил, как повзрослел. Работал, работал, шесть лет проработал, и вдруг — повестка в военкомат. Призыв в армию. А если тебя в армию позвали, значит, ты уже взрослый.

Нырненко быстро оделся один раз в жизни — когда его назначили проверяющим уроки. Обычно он валяется в кровати с восьми до без четверти девять. В армии солдаты встают и одеваются за сорок секунд. Брюсу это было нетрудно. Он привык рано вставать, быстро одеваться и бежать на работу. С детства он привык слушаться старших и не пререкаться с ними. Не то что Пчелинцев. Тому Татьяна Николаевна говорит: «Пчелинцев, замолчи! Мешаешь!» А он ей: «Никому я не мешаю! Это Нырненко!»

Брюс с детства знал, что такое военная дисциплина, поэтому в армии ему было легко.

Работа нашла Брюса и в армии. Хотя в то время уже шёл тысяча девятьсот пятьдесят третий год, на полях, в лесах и болотах наши солдаты находили старое, ржавое оружие. Его посылали ремонтировать в оружейные мастерские. Там и работал Брюс.

«Вот когда я подержал оружие в руках. На всю жизнь наигрался и с винтовками, и с автоматами, и с наганами. Привезут всё это добро — ржавое, покоробленное, иногда даже мхом заросло! Металлолом да и только. А мы с ним возимся-возимся… Через некоторое время оно как новое. Не отличить — хоть на спор!»

Однажды в нашем доме загорелась квартира на седьмом этаже. «Пожар!» — закричали все, кто видел, как дым валит из окна. И не только закричали, но и вызвали пожарную команду и долго не расходились — сочувствовали пожарникам.

Нырненко на это сказал, что пожар, наверное, от утюга был. А у него лично никогда ничего не загорится, потому что он утюг не включает. У него другие неприятности: он к зубному врачу ходил. Пожар — это ерунда. Вот когда зуб болит — это несчастье. На стену лезешь. А к зубному врачу идти ещё страшнее. Но зуб ему всё-таки выдернули. Как это было, он не распространялся. «Не в этом дело», — сказал Нырненко.

А Пчелинцев сказал мне, что Нырненко связывали полотенцами, а то ему было никак не открыть рот.

— Когда рот не открыть — самое настоящее несчастье, — сказал Пчелинцев. — Не поговорить даже!

Нырненко не захотел вспоминать, как его связывали полотенцами, и сказал радостно:

— И как это я забыл! А у отличницы Перепёлкиной — двойка!

Про отличницу Перепёлкину я слышала много. Они её не любили. Она сидит перед ними и мешает своей спиной смотреть на учительницу. Из-за этой самой отличницы Перепёлкиной их часто наказывают. Потому что Перепёлкина — ябеда. Они на её спине играли мелом в крестики-нолики, а она — сразу жаловаться. А им сразу — замечание в дневник. Кому понравится! Вдобавок, Перепёлкина — командир звёздочки. Командует ими. А кому понравится, когда тобой командует девчонка?! Когда выбирали командира, Нырненко предлагал Пчелинцева, а Пчелинцев — Нырненко. Но их не выбрали. Перепёлкина сказала, что у них двойки и вообще они плохо себя ведут. У них было много причин не любить Перепёлкину.

— А Перепёлкина ревела из-за двойки, — сказал Нырненко в заключение.

— Она плакала, — сказал Пчелинцев.

— Поняла, как получать двойки. Думала — легко! Пусть теперь подразнится двоечниками. Сама — двоечница!

— Она плакала, — опять сказал Пчелинцев. — И стала какая-то непонятная. Я её за косу подёргал, а она даже не обернулась.