Галина Галахова - Про того, кого не заменить

А Павел Иванович уважал нас. Придёт в цех, обязательно с тобой за руку поздоровается. И обязательно спросит, как работа идёт. А уж перед ним так стараешься, отличиться хочется — сил нет! Посмотрит, пошутит, поговорит с тобой, и как-то незаметно сделается такое настроение, что хоть и трудно нам, но скоро будет хорошо. И война не такой страшной покажется, и блокада — невечной. Сила от него какая-то исходила…

После войны, в сорок восьмом, он ушёл на другой завод. Увиделся я с ним лет через двадцать в исполкоме. Он там работал. Вхожу к нему в кабинет со своим другом.

— Узнаёте, — говорю, — Павел Иванович?

Он поднял голову, посмотрел на нас так, как будто не было этих лет долгой разлуки:

— Как же. Лёня Брюс и Юра Петухов. Здравствуйте, ребята!

А уж сколько лет прошло! И я давно уже не мальчик, да и перед Павлом Ивановичем не одна тысяча людей прошла. А он даже не задумался и прямо с ходу: «Здравствуйте, ребята!»

Не забыл нас. И мы его помним. Недавно он умер. А у меня в горле комок не проходит. До чего трудно поверить, что его уже нет и не будет никогда…

Василию Ивановичу Шавыкину сейчас шестьдесят семь лет. Он стал рабочим очень давно, пятьдесят лет назад. Тогда по небу ещё не летали реактивные самолёты, в Ленинграде не было метро, а бабушка Пчелинцева была чемпионкой по плаванью.

— Только не думайте, что увидите дедку, — шутливо говорит Брюс. — Моего учителя не назовёшь ни дядей Васей, ни батей. Даже мы, мальчишки, всегда звали его уважительно — только Василий Иванович. Он нам Чапаева напоминал.

Мы с Брюсом идём на участок, где работает Шавыкин.

— Василий Иванович, покажите кулак товарищу писателю! — смеётся Брюс и показывает мне руку Василия Ивановича. Рука мастера восхищает меня — мускулы на ней так и играют.

— Мы писателям кулак не показываем. Мы с ними за руку здороваемся. Кулак у нас для врагов! — в тон Брюсу отвечает Василий Иванович и заводит очки на лоб. На минуту отрывается от работы: — Здравствуйте!

Василий Иванович совсем не похож на старика. Это невысокий крепкий человек с резкими глубокими прочерками на щеках. У него есть личная благодарность маршала Говорова за хорошую работу. Маршал подарил Василию Ивановичу именные часы с гравировкой. В Артиллерийском музее можно увидеть фотографию Василия Ивановича.

— Какой у меня учитель, а! — с гордостью сказал Брюс, когда мы вышли на заводской двор. — А руки-то…

Меня тоже удивили руки мастера. Почему-то вспомнились плакаты и силачи рабочие, которые на них нарисованы. Всегда казалось, что таких рабочих не бывает.

Оказывается, такие рабочие есть. Василий Иванович Шавыкин, к примеру.

— Лёня тогда был маленький, даже очень маленький. И очень молчаливый. Всё под ноги себе смотрел и никогда не улыбнётся. Такой серьёзный, взрослый взгляд. Стоит этак передо мной, говорю ему что-нибудь, а он глаза только чуть-чуть подымает. И кажется, что глаза да валенки — а остального нет.

По первости-то он выполнял самую простую работу. Работа несложная, а ему — радость! А как же иначе — оружие делает! ППД. Знаете, какая гордость в них во всех была! Как немного отошли от голода, как снова попривыкли смеяться, сразу такими гордецами стали — мы, мол, рабочие!

Однажды на вторую ГЭС топлива не привезли — уж очень фашист бомбил сильно. Без топлива электростанция остановилась — ни света, ни электричества не даёт. Без тока станки молчат, а работать надо. Военные ждут оружия, и сказать им совестно, что мы без тока работать не можем. Надо работать, и всё! И приходилось работать так: Лёня руками мотор крутит, через трансмиссионные ремни, а я на станке работаю. Крутить мотор трудно — взрослому-то тяжело. А Лёня справлялся…

Прошло два года. Лёня окреп, освоился с заводом, познакомился с другими мальчишками. Он перестал стесняться и почувствовал себя на заводе совсем своим.

В перерыв мальчишки уже не сидели в цехе, как тихие старички, а шли на заводской двор. Даже придумали новую игру.

На заводском дворе скопились горы металлической стружки. Поэтому решили стружку сжечь. На заводе запылали костры, в них плавили стружку. В эти костры мальчишки бросали трубы. Каждая труба была с одного конца заварена, потом в неё наливалась вода, а другой конец трубы затыкался деревянной пробкой. Когда вода закипала, труба начинала гудеть, как паровоз, а потом высоко-высоко стреляла пробкой. Шуму и грохоту при этом было — как при выстреле из настоящего орудия.

Потом мальчишки бежали кто куда. Если поймают, несдобровать!

Как этого дня ни ждали, он всё-таки пришёл неожиданно. Никогда город не видел столько счастливых лиц, столько радостных слёз.

Всё. Нет блокады. Железное кольцо смято, разбито вдребезги. Ленинград смеётся и ликует.

Двадцать седьмого января тысяча девятьсот сорок четвёртого года все люди завода собрались в клубе-подвале. Директор объявил, что всем, кто геройски защищал город от фашистов, будет вручена медаль «За оборону Ленинграда».

…Лёня услышал свою фамилию и неуверенно направился к сцене. Он смотрел на взрослых, которые ему что-то говорили, смеялись, трясли руку, и всё не верил: неужели дадут? Лёня вернулся к друзьям, приколол медаль к ватнику. Потом отколол: а вдруг Володьке Нечаеву не дали? Когда с медалью пришёл и Володя, Лёня достал свою, протёр её рукавом и снова приколол на ватник. Медаль брякнула у него на груди, и он с шальной радостью слушал её замечательное бряканье.

А потом был салют. Это был первый виденный им салют. И медаль у него была первая. И ему казалось, что и радость у него как бы первая, потому что прежняя хорошая жизнь уже забылась. И отсчёт времени пошёл с дней блокады.

Он то и дело дотрагивался до медали рукой — на месте ли она, а сам смотрел на небо. Отблеск разноцветных огней играл на снегу, на лицах людей. Лёня стоял в огромной толпе ленинградцев, и ему было тепло в тот холодный зимний день.

Этот день никогда не забудется. Он как будто перевесил всё трудное и несчастливое.

— Через год и четыре месяца кончилась война. Наступила мирная жизнь. Раньше выезд из Ленинграда был запрещён. А тут разрешили. В Разливе у нашего товарища дом был. Собрались мы — компания человек шесть — и поехали в Разлив. Ехали на паровике. Тащился он еле-еле. Мы стояли на ступеньках, держались за деревянные ручки и свешивались вниз. Ветер набивается в рот, рубашки — пузырём, и такое чувство свободы и полёта — не передать.