Лариса Исарова - Война с аксиомой 

— Это почему? — спросил Дробот.

— Это наше личное дело.

И конечно, мое вольнолюбивое вече оскорбилось.

— Ого!

— Подумаешь, принцесса!

— А как же девичья гордость?

Андрей сидел серый. Даже курносый нос заострился.

Рыбкин вскользь глянул в мою сторону и схватился за волосы. Он молчал, не произносил ни звука, но его фигура с поднятыми вверх руками достаточно впечатляла.

Спорщики стали утихать.

— Все? — спросил он потом умирающим голосом. — Тогда продолжим разговор о Марине Владимировне.

Света с облегчением вздохнула. Села.

И потом ребята признали, что я поступила правильно.

— По-комсомольски! — подвел итог Рыбкин.

И на этой истории в классе нашем была поставлена точка.

И никто бы ничего не узнал о моей «проработке», если бы не мой длинный язык. Сама поделилась с Марией Семеновной. Уж очень у меня было хорошо на душе. А она открыла и закрыла один глаз. Ничего не сказала. Думала. И обрушилась только на педсовете.

Светлана Сергеевна ее поддержала:

— Я предлагаю отметить в протоколе, что апелляция Марины Владимировны на собрании к ученикам — демагогия!

— Дошло? — повернулась в мою сторону довольная Мария Семеновна. И на меня поглядела почти ласково. За то, что я дала повод себя воспитывать. Что проглотила порцию наставлений без спора. Кротко. Послушно. Почтительно…

А я представляла свою скорую встречу с Цыганом Именно сегодня, в первый раз, Майка пообещала привести его ко мне домой.

Любовь в нашей школе, как я уже говорила, признавалась с оглядкой. Признавалась, но чаще в художественной классической литературе. Любить имели право Татьяна Ларина и Джульетта, а не обычные девятиклассницы или десятиклассницы.

Вероятно, поэтому все «любовные эмоции» тщательно скрывались ребятами. Мало кто из мальчиков решался открыто ходить вдвоем с девочкой. Даже нежные записки у нас почти не «функционировали». Да и кому хотелось испытать участь одной парочки, которую Мария Семеновна заставила час отдуваться в кабинете и слушать сентенции типа:

«Лучше бы троек не было! Вам обоим не записки писать, а алгебру исправить надо. А тебя, лично тебя я бы высекла, если бы моей дочерью была!..»

В моем классе отношения ребят были товарищеские, ровные, и я никак не ожидала очередного сюрприза.

Все началось во время субботней уборки. Парты были уже сдвинуты. На полу, распевая «Раскинулось море широко», танцевали на щетках мальчишки. Продолжался спор: кто лучше моет пол? В прошлый раз его мыли девочки. Мыли старомодно: сначала мокрыми тряпками, потом насухо протирали. Теперь мальчики под руководством Рыбкина, будущего моряка, осваивали технологию матросской мойки. Вылили на пол три ведра воды и начали его драить. Девочки на подоконниках насмешливо косились на них и аккуратно мыли окна.

В классе стоял шум: все зубоскалили, хихикали, хлюпали мокрыми тряпками, протирали окна, двери, стены, парты…

Я вспомнила, что забыла расписаться в журнале посещаемости, и пошла в учительскую.

Неожиданно за мной прибежала Люба Афанасьева, староста.

— Ой, идемте скорее! Такое случилось…

У меня похолодели руки.

В полутемном коридоре после паузы, достаточно длинной для того, чтобы за это время разыгрались все мои страхи, Люба полушепотом сказала:

— Пропал дневник Зайки…

— Что за глупость! Кому нужен ее дневник, да еще с тройкой?

— Не тот. Личный!

— Личный? А как он в школе оказался?

— Нет, ну, понимаете, портфели мы сложили на окне, в коридоре, а Зайка дневник всегда при себе носила. Ну, а Рыбкин тут попросил, когда мы окна мыли, чтоб она дала задачу списать, домашнюю. Ну, Зайка и скажи: «Сам возьми, не буду я с подоконника прыгать». А потом мальчишки чего-то захихикали. Зайка — к портфелю, а дневника нет!

Когда мы подошли к дверям класса, Зоя Лезгина стояла в коридоре и трясла Рыбкина за рукав.

— Сейчас же отдай! Слышишь, Рыбак! Свинья, если не отдашь! Слышишь? Я тебя сейчас ударю! Отдай лучше…

Ее румяное лицо посерело, заострилось, губы вздрагивали, а звонкий голос срывался от возмущения.

Побагровевший Рыбкин вразумлял ее густым голосом:

— Не брал я его! Не брал, понимаешь? Ну что ты ко мне прицепилась, как дикая кошка!

Вокруг них толпились мои ученики.

Отпустив Рыбкина, Зоя крикнула, сведя подвижные густые брови в одну ровную черную линию:

— Если сейчас же не отдадите, вы мне больше не товарищи!

Голос ее осекся. Она не сводила потемневших глаз с мальчишек.

Таня Степанова, страстная любительница подзуживать, немедленно вмешалась:

— Да что с ними говорить! Пусть портфели покажут…

Девочки поддержали:

— Да, да, надо мальчишек осмотреть!

— Небось спрятали уже и воображают…

Вперед вышел Валерка Пузиков, мальчик с очень длинными руками, очень длинными ногами и узенькими плечиками.

— Зайка, успокойся! Ну, честное комсомольское, — обратился он к ней так горячо, нежно, точно они были наедине, — наши дневника не брали! Я всех спросил.

Девочка как-то сжалась. Еще секунду она с отчаянием смотрела на нас, потом пошла к лестнице. Ее маленькая фигурка уходила все дальше и дальше по гулкому темному коридору, а мы молчали.

Вдруг Люба вскрикнула:

— А вдруг она под трамвай бросится! — и побежала за ней.

Все эти минуты я стояла молча. Слишком велика была моя растерянность. Не знаю, совершенно не знаю своих учеников! И это после второго года работы в классе…

Я внимательно посмотрела на них. Никто не отвернулся. И я сказала самое будничное:

— Ну, ребята, давайте кончать уборку!

Они не двинулись. Только настороженно глядели на меня. Они ждали от меня какого-то действия, решения. А что я могла сделать? Согласиться на обыск мальчиков? Произнести речь? Приказать железным голосом классу отдать дневник?

И оттого что в глубине души я допускала возможность кражи дневника мальчиками, и оттого что я чувствовала сейчас свою абсолютную беспомощность, и оттого что я не знала, что делать, — мне стало особенно тяжело.

Уборка закончилась в полном молчании. Движения у всех были такие осторожные, словно рядом поселился тяжелобольной.

В воскресенье я побывала дома у тех мальчиков, в которых сомневалась. Прямо о дневнике я не заговаривала. У классного руководителя всегда есть повод прийти. Выслушала я покаяния в различных грехах, до сих пор анонимных, как-то: разбитые стекла, списанные сочинения, уходы с уроков в кино (дома легче сознаться, чем в школе), но о дневнике никто ничего не сказал.

Только Юра Дробот, самый озорной после Лайкина человек в классе, протянул плаксиво: