Юлия Шифрина - Я — хорошая девочка

Утром я просыпаюсь от гула песен, грома оркестра, яркого солнца. Я гляжу в окно. По узкой улочке бурлит поток людей. Знамена горят на солнце. Такой праздник! По комнате мечутся сестры, собираясь на улицу.

Распахнулась дверь. Сгибаясь, входит кузнец Меер. У него на груди красный бант.

— Свобода! Поздравляю вас! Поздравляю! Вас спешу поздравить первыми!

— Что вы так торопитесь веселиться? Я не вижу никакой радости. Вы же человек серьезный и тоже радуетесь! Чем будем жить с такой семьей? — говорит отец.

— Как это? Или у нас уже нет рук, чтобы работать?

— А что я буду работать руками, если богачи не дадут работы?

— Работа будет у всех. Она будет у бедняков. Ее не будет у богачей.

— Ай, слушать нечего! Такое сказать!

Большой, седой, шумный кузнец заполнил собою всю квартиру.

— Бросьте всякие разговоры, идемте на манифестацию.

— А что это?

— Рабочий праздник. Сто лет ждали такого.

Отец снова взрывается:

— Кто ждал? Я? Понятия не имею. Даже в голове не держал.

Кузнец смеется раскатисто, заразительно. Я с трудом сдерживаю смех.

— Не вы, так ваш сын.

— Вот я так и знал. Теперь будут все сворачивать на Абрама. Как я буду людям в глаза смотреть?

— Одевайтесь скорее и ничего не бойтесь. Там был еще кое-кто кроме вашего сына. Можете мне поверить. А Николка сам отказался от престола. Так чего вам бояться?

Отец, который уже натянул пиджак на одну руку, замирает.

— Этого не может быть! Отказаться от целого царства… — говорит он оторопело. — Чего ему не хватало? А наши богачи знают, что он сам отказался? Что они подумают, если я пойду на праздник?

— Реб Янкель, у вас есть праздничный пиджак? Нет? А у Деревянко и Иоффе их десять, двадцать, я знаю…

— Так при чем здесь пиджак?

— При том, что богачи нарядились, как на свадьбу, нацепили красные ленты и тоже идут и кричат: «Да здравствует свобода!» А вы их боитесь.

Отец ошарашен. Стоит в недоумении. Затем начинает чистить тряпочкой ботинки.

Я не понимаю, что говорит Меер, но его слова мне кажутся очень праздничными.

Меер снимает с себя красный бант и, держа в руке, смотрит, обводя всех глазами. Затем подходит к маме и прикалывает ей к жакетке.

— Ой, бог с вами! — умиленно говорит мама. — Зачем?

Отец продолжает расспрашивать Меера:

— Вы все понимаете? А скажите, примером, что будет с евреями?

— Ничего не будет. Все будут одинаковые. И хватит разговоров. Я вас жду на улице.

— Вот этого уже не может быть! — говорит отец, поспешно собираясь.

Когда мы выходим, манифестация потоком течет на церковную площадь.

Волна людей нас захватывает и несет.

— Я не знала, что у нас в городе столько людей, — говорит мама.

Мне очень весело. Никогда не видела такого праздника. Чтоб у людей были такие добрые глаза.

Я чувствую себя счастливой.

— Ведь тебе надо к хозяйке, — обрывает мою радость мама. И, видя мое лицо, добавляет: — Ну, погуляй уже немножко и ступай.

Ну, что за мама! Нельзя человеку со всеми походить! Ждали сто лет. И идти к хозяйке!

Я оставляю руку матери, чуть-чуть отстаю и уже шагаю одна. Надо мной февральский ветер колышет флаги. «Вечером успею к хозяйке, когда перестанут ходить. И кончится праздник. А если к вечеру не кончится? Тогда пойду завтра».

На площади все остановились. Проходят только колонны.

Слышится песня:

— Какая песня! Вы слишите слова? — спрашивает Меер.

Невдалеке, взобравшись на возвышение, человек говорит что-то — громко, на всю улицу. Отец вытягивает шею, чтоб послушать. Мимо идет шеренга заводских рабочих. Из передних рядов выбегает Кирилл. Он подает руку отцу.

— Идемте с нами! Отец Абрама должен быть с нами!

И я вижу, как вздрагивает смущенное лицо отца, становится жалким и слабым.

— Иди уже, иди. Хватит тебе, — говорит мама и улыбается мокрыми, счастливыми глазами.

Отец выпрямляет тощую грудь, вздергивает бороду и уходит со всей колонной. Для меня это настолько невероятно, что я порываюсь бежать за ним, но тут меня видит мама:

— Почему ты до сих пор здесь? Хозяйка может рассердиться!

На столбе читают афишу — «Воззвание». Седоусый старик читает вслух, прерывает слова и плачет. Я еще немножко постояла, послушала…

Хозяйка встречает меня криком:

— Где ты шляешься? Ты думаешь, что если нет царя, так я не найду на вас управу? Ребенок надрывается, а все убежали смотреть на свободу! Сейчас же иди, пока я сама не знаю, что тебе сделаю? Закачай Бореньку.

Я плавно качаю колыбель, и песня рвется из груди:

Наверное, громко затянула песню. Ребенок испуганно заплакал. Вдруг на пороге появляется разъяренный Ронин муж и кричит что есть силы:

— Заставьте эту идиотку замолчать! Хватит с меня этих песен.

И я замолкаю. В стены этого дома, в наглухо занавешенные окна еще не пришла свобода.

Сколько мне еще тут жить?

Засыпает ребенок, я ухожу к тете Циле и жду, что она мне скажет.

Подражая хозяйке, она говорит:

— Сядь-посиди…

Осень. Вечер. Я бегу домой. Светлячки-звезды смотрят с ночного неба. Они мерцают. Там, верно, большой ветер и звезды закрывают глаза. И на земле ветер. Воет собака.

В кухне, возле мамы, сидит соседка Злата и что-то вяжет спицами. Горит коптилка. Фитилек, скрученный из ваты, — в блюдце с деревянным маслом. Шаткий фитилек только немного освещает лица мамы и Златы. А по углам кухни сидят сестры. Их не видно. Там черные тени:

— При царе хоть хлеб был, керосин, мыло. А теперь совсем не знаем, как дальше жить, — начинает вздыхать Злата, ловко орудуя спицами. — Вот так свобода, нечего сказать! Скоро опухнем с голоду. Так я у вас спрашиваю, для чего понадобилось сбрасывать царя?

— Опять эти дурацкие разговоры, — сердится Соня. — Тетя Злата, чем вам так понравилась царская власть? Еврейскими погромами, чертой оседлости, бесправием? Интересно знать!

Злата пытается что-то сказать, но Соня продолжает:

— Можно подумать, что это не у Деревянко поместье в тысячу десятин земли, а у вас! Что это не ваших детей принимают по процентной норме! Просто противно слушать! Кто только не глумился над евреями при царе!

— Подожди, Соня, не кипятись, — тихо говорит мама. — Правильно говорит Злата: как же жить без хлеба?

— Будет хлеб. Понемногу ведь дают. Это же царь сделал, что хлеба нет. Ведь хлеб только у богачей. Попрятали. Доберемся. Дайте срок.

— А почему же богачи живут так же хорошо, как раньше? — не успокаивается Злата. — А нам… хоть ложись и помирай. Как же молчать?

Входит Лея. В руках у нее узелок. Она протягивает его маме черными кружевными руками. Это такие перчатки до локтей.