Юлия Шифрина - Я — хорошая девочка

— Ревком, ревком! Миленькие, батю убивают!

Затем она смотрит на другой конец трубки и спрашивает у Левко:

— А сюда тоже говорить надо? — и, снова надрываясь, кричит: — Танька я. Тимохи Коваля дочка. Батю убивают! Всех комбедов убивают! Скорей, скорей…

Что-то в телефоне шипит, щелкает, шепчет.

Тогда Левко берет трубку и кричит:

— Ревком, банда приехала. Скорей! — затем подождав секунду, в сердцах швыряет ее, и она, беспомощно раскачиваясь, повисает на шнуре. — Надо бежать в ревком. Я швыдче вас. Вы только будете путаться, — сурово говорит Левко.

На улице слышен звон ударов церковного колокола. Так звонят на пожар.

Недавно улицы были пустынны, а теперь отовсюду бегут люди.

Левко бежит. Его вылинявший пиджак вскоре скрылся на дороге к лесу, где находится ревком.

Куда бегут люди? На Церковную площадь. Мы с Танькой устремляемся за ними.

В середине площади стоят со связанными руками мужчины и женщины. Вокруг них вооруженные солдаты. На коне гарцует офицер.

— Это Деревянко, — шепчут люди. — Его зовут кадетом.

И вдруг улицы наполняются мощным ревом заводского гудка.

Лица связанных окровавлены, и нельзя понять, кто это. Да и вечереет.

Громко плачет какая-то женщина.

Тут нас теснят к самой середине.

Плотным кольцом подходят рабочие. Сколько их! Все, как один, в черных пиджаках и картузах. Лица закопченные. Прямо с работы.

Кадет Деревянко смотрит прищуренными глазами.

Но кто там связан? Передают друг другу имена: Тимоха Коваль, Соня Циммерман, Оксана и еще незнакомые имена.

Танька заливается тоненьким звонким плачем, а меня будто кто-то схватил за горло.

Деревянко поднимает черную блестящую руку и слабым тенорком с хрипотцой кричит:

— Братья, рабочие! Граждане свободной России! Посмотрите, кому вы подчинялись? Большевикам и жидам. Большевики сеют смуту, а жиды пьют христианскую кровь.

В его слова врывается какой-то нестройный гул.

— Не всех мы поймали, — кричит он уже сильнее, подвывая в конце каждой фразы. — Остальные — среди вас. Больше им прятаться негде. Выдайте предателей России — и будете жить, как жили. Разве вам плохо было?

— Только буржуазия — помещики и фабриканты — пьет рабочую кровь! — раздается из толпы густой, такой знакомый голос, что захватывает дыхание. Из всех голосов в мире я узнаю голос Абрама. — Бейте белобандитов, товарищи!

Молнией сверкнули выстрелы, шашки. Солдаты кинулись к связанным. Но рабочие смяли их. У всех под куртками оказались револьверы, обрезы, куски железа и просто камни.

Я видела, как поднялась на дыбы лошадь Деревянко и, всхрапывая, била ногами, сбрасывая зарубленного седока.

Толпа бежит, уносит меня и Таню. Я прихожу в себя где-то на окраине. Бегу домой. А выстрелы хлопают. Куда делась Танька? Так бегу, что не могу дышать. Я никогда не была так далеко от своей улицы. Бегу и хватаю ртом воздух. Все во мне клокочет.

У калитки испуганная мама:

— Ты слышала выстрелы? Где тебя носит? Можно с ума сойти с этой девчонкой.

У нас дома теперь рано встают. Отец уходит на работу в швейную артель. Там шьют полушубки для Красной гвардии. Он мастер. Он много и горделиво хвастается маме все вечера.

Соня уходит в школу. Она теперь учительница.

Я и Хаим учимся после обеда. С утра мы уходим в очередь за хлебом, за солью. Или в лес собирать дрова. Сухой валежник.

Однажды Абрам приходит рано утром, когда все еще спят. Он ночевал в ревкоме.

— Я на пару дней должен уехать. Ты не волнуйся, мамочка. Буду как штык.

Мама отвечает встревоженным голосом:

— Зачем тебе ехать? Имеешь должность, паек и сиди на месте.

— Нужно, мама. Могут угнать хлеб, много хлеба, в Германию. Что будем сеять? Что кушать?

— Что тебе, больше всех надо хлеба? Боже мой! Зачем ты берешь винтовку? Ты будешь стрелять? — спрашивает мама с потерянным лицом.

— Нет. Это так. Для безопасности.

Но мама волнуется. Она обращается к отцу:

— Что ты молчишь? Скажи ему. Ты же отец, запрети и — конец делу.

Вмешивается Соня:

— Если не будет зерна, крестьяне не посеют, и снова будет голод.

Мама не соглашается:

— Абрамчику надо сеять? Пусть едут, кому надо. Он даже не знает этих крестьян. Вечно за всех лезете. А что матери горе — это вас не касается. — И, заплакав, мама обнимает Абрама: — Будь осторожен. Береги себя. Вперед не лезь. Не стреляй: можешь кого-нибудь еще убить.

— Я буду осторожен. Я буду лезть последним.

Дверь захлопнулась за Абрамом.

Я вхожу в кухню. Возле рукомойника, делая вид, что умывается, беспомощно плачет отец.

Ночью нас будят отдаленные хлопки. Затем опять тихо. В окно раздается настойчивый стук. Слышен шепот дяди Тимохи:

— Позовите Соню.

Весь дом просыпается.

Соня поспешно собирается уходить. Она отступает с красными.

Мама в слезах помогает ей.

— Доченька! Может, тебе не ходить? Ты же учительница. Кто тебя тронет?

Соня молча натягивает мешок на плечи. Затем целует нас всех. Уже с порога она говорит:

— Мамочка, старших пошли в рабочую слободу. Там их спрячут надежные люди. Пусть идут, не дожидаясь утра.

А утром, печатая шаг, по нашей улице идут чужие солдаты. В коротких шинелях и блестящих шапках. Рядом с ними появляются усатые казаки в плюшевых шароварах с кисточками на папахах.

Лея приходит на минутку. Только забрать узелок. Она спешит домой. У них на квартире — немецкий офицер.

Тянутся дни без Советов. Тревожные, тяжелые дни. Тишина, закрытые ставни, разговор шепотом.

Вечером стучат к нам в дверь. Идет открывать отец. У него дергается правая щека. Он держится рукой за грудь. Кашляет.

— У нас тиф, господин товарищ!

Слышится удар. Стон отца. Кто-то падает.

Пересиливаю страх и бегу в сени с воплем:

— Тиф, тиф, тиф!

Не знаю, что это за болезнь, но беляки почему-то боятся этого слова. А слово так легко выговаривается.

С пола поднимается отец. Через всю щеку у него багровый рубец. Кровь сочится по серебряным вискам.

Из двери видно, как уходит, позванивая шпорами, офицер. Нагайкой хлопает по блестящим сапогам.

Отец сказал правду: у нас действительно тиф. Болеет мама. Временами она поднимается и откидывает седую голову на спинку кровати. Она никого не узнает. Но чаще говорит внятно, беспокоится о нас. Спрашивает про Абрама.

Приходит фельдшер. Он выслушивает маму и качает головой:

— Нет сердца, — говорит он и моет руки.

Я украдкой решаюсь бежать к Лее. Бегу и, всхлипывая, повторяю:

— У мамы нет сердца. Никого не узнает. Мама умирает. Старших нет никого.

Рукавом вытираю слезы. Пробегаю двор Тимохи. У дома казаки с кисточками. Из дома слышен крик. На крыльце кровь. Она струйкой сбегает по ступенькам.

Гонимая ужасом, бегу дальше. Добегаю до ворот Гордонов. Открываю калитку. Что это? Двое здоровенных казаков тащат Иосифа со скрученными назад руками. Он в нижней разорванной рубахе. Лицо его окровавлено. Он упирается и рвется обратно в дом.