Юлия Шифрина - Я — хорошая девочка

Кричу что есть силы:

— Мама умирает! Лея, сердца нету!

Выбегаю на улицу. Слышу топот погони. Уже на далеком расстоянии оглядываюсь и только тогда соображаю, что это стучит у меня сердце.

Куда я забежала? Людей мало… Эта дорога ведет к кладбищу. Поворачиваю обратно.

Навстречу мне по улице идет красиво одетая барыня. Она придерживает рукой синий шелк длинной юбки. Ее лицо неясно под вышитой черной сеточкой. Вуалетка опущена с бархатной шляпки. Виднеется край золотых волос.

Я стою как зачарованная и гляжу, как легко ступают ее атласные туфельки. Вот она подходит ближе. Затем барыня оглядывается, раскрывает бисерную сумочку, протягивает мне конверт и говорит скороговоркой знакомым голосом:

— Возьми, спрячь. Не бойся, это я — Соня.

— Соня? — таращу я на нее глаза и хочу закричать на всю улицу. Но вижу палец в перчатке, прижатый к губам.

— Положишь его с левой стороны за камень, где похоронен дедушка. Никому не говори, что встретила меня. Только одной маме.

— Мама больна, — заикаясь, говорю я. — Очень больна.

Соня секунду стоит, кивает мне головой и, глядя в сторону, шепчет:

— Потеряешь письмо — мне плохо будет. К маме придут.

Я прячу письмо в чулок и, не оглядываясь, поворачиваю к кладбищу. «Под камень с левой стороны». Я очень хорошо помню это место.

Надо идти тихо, чтоб не потерять бумагу. Я думаю о Соне. Не могу в себя прийти. Где это она взяла такую шляпку с сеточкой? А туфли? Где она живет? Куда она пошла? И какая важная! Будто дочка Иоффе. Наверно, стоит надеть дорогие туфли, и получается такая походка. И я на миг забываю все, становлюсь на цыпочки и стараюсь так же идти в своих ботинках.

И почему у нее другие волосы?

Проселочная дорога, поросшая редкой травой, выводит меня к оврагу, откуда торчит низкорослый обглоданный березняк. Тут издавна ломают веники. Опускаюсь в овраг, там вдруг что-то зашуршало. Я прижимаюсь к траве. Из-за кустов показывается кошка. Я достаю Сонин конверт. Любопытство одолевает меня, и я начинаю читать:

«Демьян — предатель. Осторожно. Школа 350 штыков, дом попа Платона — два Максима».

Я ничего не понимаю, снова кладу конверт в чулок и возвращаюсь на дорогу. Если б видел Левко, какие я бумаги ношу! Разве можно ему знать? Никто не должен знать.

Сразу за оврагом неогороженное кладбище. Покосившиеся, поросшие мхом камни-надгробия с высеченными острыми клинышками букв. Старые березы над могилами шевелят ветками и шепчут.

Ни за что бы не пошла сюда ночью. Даже днем мурашки бегут по спине.

А вот и дедушкин камень. Я хочу достать письмо. Чулок сполз до самого ботинка вместе с подвязкой. А бумага? Где моя бумага? Ее нет. Я ползу на четвереньках, вглядываюсь в каждую травинку, не верю своим глазам и шарю руками. Бумаги нет. Я снова ползу. На примятой траве нахожу свои следы. И — о радость! Вот она, моя бумага, за кустом. Теперь я ее уже не потеряю.

Как только положила бумагу на место, вспомнила про маму. Возвращаюсь быстро домой и сажусь возле нее. Если б она знала, что я видела Соню. И какую Соню!

Но мама лежит с закрытыми глазами.

Прибегает Лея. Она часто дышит и не может выговорить ни слова. Ее рыжие волосы растрепаны, блузка завернулась на бок. Глаза неподвижны и стеклянно блестят.

Отец перестает шить. Все с тревогой смотрят на нее. Мама открывает глаза и тоже смотрит на Лею. Лея спохватывается, начинает собирать шпильками волосы и поправляет блузку.

Мама говорит неожиданно внятным голосом:

— Леечка, что ты стоишь? В доме нечего делать? Верно, все голодны. Я скоро поднимусь.

Мама молчит некоторое время. Я вижу, как отяжелевшее лицо Леи оживает. Она еще там, среди разбоя. Но глаза ее теплеют.

— Леечка, — с трудом продолжает мама, — теперь мадам Гордон довольна? Нет Советов, нет Абрама — ей хорошо. Старая женщина, и не понимает, что евреям жить только при Советах…

Наступают вновь красные. Свирепствуют белые. Я с сестрами сижу в погребе. Стреляют. Так бухают орудия, что земля дрожит.

С мамой осталась Геня. Всю ночь сидим в погребе. А может, день. Противная каменная плесень. Улица со своим светом кажется далекой-далекой. Оттуда иногда проникают разные вести: то убита в каком-то дворе женщина, то казаки грабят. Наконец кто-то прибежал и сказал, что рабочие восстали и взяли власть.

Полные недоверия, решаемся открыть дверь. Яркий свет бьет в глаза. На углу стоит рабочий с винтовкой. На фуражке у него красная ленточка. Она красным пламенем горит на солнце.

Расходимся по домам.

Местечко оживает. Поток тачанок, облепленных грязью, с веселым скрипом катится по нашей улице. Раздаются крики простуженных голосов.

Жизнь возвращается.

Приходит Соня, ничего не рассказывает и выглядит по-прежнему. Не сон ли то был? А конверт под дедушкиным камнем?

Через несколько дней ранним весенним утром мы видим, как со стороны площади к мельничным амбарам потянулись подводы с мешками. Зерно! Хлеб! Едет подвода, а с обеих сторон на конях бородатые люди с винтовками. И снова подвода — и снова обросшие конники.

Мы с Танькой бежим к амбарам. Со всех сторон подходят люди, что-то сгружают, носят, смеются, запевают песни.

Вот скоро и Абрам приедет. Я всматриваюсь в конников. Может, так зарос, что и не узнаешь.

Соня тоже суетится. Наверно, волнуется за Абрама.

Танькина мама зачем-то позвала Соню и секретничает с ней. Соня сразу на глазах изменилась. Стала желтая, глаза воспаленные.

Дома я узнаю, что Абрам, Кирилл и еще много красноармейцев ранены, лежат в Луганске, в госпитале.

Отец с Соней собираются к нему. Маме ничего не говорят. У нее осложнение.

— Надо бы что-нибудь испечь, хоть бы какие сухарики, — советует Лея.

Она так и осталась у нас. Иосиф неизвестно где.

— Хорошо бы, — говорит Соня. — Вот завтра дадут муку вместо хлеба…

Высчитывают, сколько получим муки на день. Что будет есть семья. Все отказываются от муки. Для Абрама. А я нет. Мне очень хочется свежего хлебца. И я молчу.

Только когда Танька приносит от своей мамы кулечек «для раненых», я тоже соглашаюсь. Все смеются. Оказывается, будет завтра похлебка с галушками. Всем хватит. И Абраму.

От Таниного кулечка Соня отказывается.

— А вы как?

Танька отвечает:

— Мама сказала «никак».

Но вечером неожиданно муку приносит отец, белую, полнаволочки.

— Где ты взял? — расстраивается Соня.

— Где взял, там взял, — сурово отвечает отец, — Довольно цацкаться.

— Что это значит? Ты ходил просить, унижаться перед богачами? Перед врагами Абрама, нашими?

— Успокойся! Я не так ходил, как ты думаешь, — непримиримо и жестко сказал отец. — Они мне всю жизнь недоплачивали. Я так ходил, как бы Абраму понравилось. Я свое взял.

— Боюсь, что они тебе дали, как отцу Абрама.