Гариф Губай - Дочь бакенщика

Костин улыбнулся. Ильсеяр тоже широко улыбнулась в ответ. Обида ее уже прошла. Она вскочила на ноги.

— До свидания, дядя Костин! Как побьете всех белых, приезжай к нам!

Ильсеяр что-то еще крикнула, но Костин уже не услышал ее. Мощный пароходный гудок поглотил все остальные звуки.

Пароход загудел еще раз и тронулся, прорезая Белую острой своей грудью. Лодка, слегка покачиваясь на вздыбленных пароходом волнах, плыла к берегу.

Поглядывая на волны и на пароход, дед Бикмуш сказал Ильсеяр:

— Садись, сорвешься.

Слышала или нет Ильсеяр, но она все стояла на ногах и махала вслед пароходу цветастым своим платком.

Пароход полным ходом шел навстречу солнцу. На палубе партизаны и солдаты слушали командира Храброго, который, размахивая руками, что-то им рассказывал. Костин с Уметбаевым и Редько стояли на капитанском мостике, наблюдая путь. А путь перед ними лежал открытый, ясный, солнечный…

За пароходом, сопя и фыркая, следовал буксир. На его палубе какой-то партизан лихо растягивал гармонь. А другие, словно боясь заглушить звуки гармони, вполголоса тянули песню.

По краю обрыва легкой рысью шел конный взвод.

Осень, ночь.

Жгучий ветер.

Ветер лез в будку сквозь щели в прогнивших бревнах, пробирался через ветхие рамы окошка, стучал крупными каплями дождя в стекла… Ветер бесновался. Бился о будку то с правой, то с левой стороны, словно хотел повалить ее наземь. Ветер кружил со свистом в трубе, выл за стеной, как голодный волк, не сумевший пробраться в овчарню.

Вот дверь в будку распахнулась настежь. Дед Бикмуш, глухо кашляя, ступил через порог. В тусклом свете фонаря блеснула мокрая от дождя черная кожанка. Дед поставил фонарь на пол и сел на порог, прислонившись плечом к косяку.

Ильсеяр, которая лежала под старым бешметом и разным тряпьем, узнала в пришедшем деда и устало закрыла глаза. Уже несколько дней ее трясла лихорадка.

Сколько раз за этот вечер дед Бикмуш входил в будку, весь промокший от дождя. Сколько раз опускался он на порог и зажигал от фонаря свою трубку. Только прежде он обязательно что-нибудь да говорил Ильсеяр: « Не видать еще » или « Запоздал что-то ». Спрашивал заботливо: « Как ты там, Ильсеяр, внученька? » Утешал, обещал, ежели раздобудет чесноку, отварить его в молоке. « Выпьешь, и лихорадку враз слизнет », — уверял он ее. А сейчас дед Бикмуш молчал, обхватил руками голову и уставился задумчиво на фонарь.

Это испугало Ильсеяр. Она приподнялась, облокотилась на подушку:

— Дедушка, ты что поскучнел как?

Старик, приподняв фонарь, осветил угол, где лежала Ильсеяр, и увидел устремленные на него мокрые от слез глаза.

— Никак, плачешь, внучка?

— Нет… Это я так, дедушка. А вдруг с папой что-нибудь случилось? Что мы будем делать тогда, дедушка?..

— Не горюй, ничего не случится. Вернется скоро. Дел у него много. Дядя-то Костин сколько ему дал поручений. Не успевает небось.

— Ведь двое суток будет скоро, дедушка. А он всегда в тот же день оборачивался. Белая вон как шумит, не перевернуло ли у него лодку, дедушка?

— Полно… Мыслимо ли это… Уж волнам-то Белой руки твоего отца не поддадутся.

Ильсеяр, словно боясь, не подслушивают ли их, едва слышно прошептала:

— А если схватили его?

Это, конечно, было вполне возможно. Вскоре после того, как партизаны отплыли на пароходе, сюда нагрянули жандармы. В будке целый день стоял невообразимый шум. Ни за что, ни про что повесили старика бакенщика с верхнего участка. Да еще старухе его строго-настрого запретили раньше чем через неделю снимать его тело. «Смотри, бабка, ежели наперед сроку снимешь, самое повесим!» — грозился жандарм. Добрались и до лесника Андрея, увели… Не миновать бы и Мэрдану виселицы или тюрьмы, да выручила хитрая выдумка Костина. Когда партизаны уже подготовились отплыть на пароходе, Мэрдан, по совету Костина, побежал в штаб белых. Там он в изнеможении упал со словами: «Меня к вам с парохода, который сидит на мели, прислали. Спешите, на пароход напали партизаны».

А пока из штаба прибыл вооруженный отряд, и от парохода и от партизан след простыл. Так или иначе, но хитрость удалась, Мэрдана не тронули.

Только мало ли какая продажная душа могла затесаться в толпу крестьян, помогавших партизанам. Разве можно поручиться, что никто из них не побежал в тот же штаб и не открыл всей правды? И Мэрдана могли схватить в городе, когда он выполнял тайные поручения Костина…

Дед Бикмуш все время думал об этом, но ничего не говорил Ильсеяр, старался успокоить ее.

— Да нет, — после некоторого молчания сказал он, — Мэрдан поехал с бумагой от пристани, получать лампы и стекла для бакенов… Спросят его: « Ты кто? » — « Бакенщик ». — « Куда направляешься? » — « Туда-то, мол, и туда-то ». — « Документ? » — « Пожалуйте », — он и вынимает пристанский квиток…

Ильсеяр посветлела.

— И то верно, дедушка. Тогда расскажи что-нибудь. Хоть про помещика Салимхана, а, дедушка!

— Разве я не все тебе про него рассказал?

— А ты про его собак…

— Про то не стоит, внучка, плохой сказ, милая. Как вспомню, так в сердце и заскребет.

— Все равно расскажи, дедушка, ну, пожалуйста…

— Вот дернуло меня за язык… Еще, пожалуй, во сне тебе приснится, напугаешься.

— Нет, нет, дедушка.

— Ну так и быть, слушай.

Дед Бикмуш прикурил от фонаря погасшую трубку и начал свой рассказ.

— Действительно, был он злодей из злодеев. Ежели кто и называл его по имени, которым мулла его нарек, так это небось и были отец с матерью да жена. А в народе его прозвали Залимхан, «залим» — это тиран, стало быть. У изверга того всегда водилось десятка с полтора собак. Что ни собака — отдельное помещение. Да не вроде конуры твоего Актуша. Из ладных сосновых бревен, каждое не меньше, пожалуй, чем наша будка. Кормили их только свежей говядиной. Так собаки набаловались, что, коли с душком мясо, не принимали. А что собаки не ели, батракам шло на питание…

— Ой…

— Да это что… Он, проклятый, заставлял баб деревенских грудью щенят кормить. Ощенится собака, тут же посылал своих людей по деревням. Те и волокут самых что ни на есть здоровых баб, у которых грудные дети. Выходит Залимхан к ним и своими руками щенят распределяет: каждой по два щенка. «Ваша, — говорит, — голь и так вырастет!» Бабы — в голос, крик, слезы… А у помещика свой суд… Настращает, розог надает… Вот бабы и смирятся. Слезами заливаются, бедняжки, а щенят кормят. Свои детки в это время без материнского молока с голоду пухнут, помирают…