Анастасия Перфильева - Путь-дорога

— Татьяна Ивановна, я вас прошу очень… Если там Игнатий Иванович или начальник другого кого за меня ругать будут, так то не он… Я сам, всё сам, по своей воле на путь работать вышел… Так и скажите…

— Да молчи, молчи уж ты, горе наше!.. — шикнула на него Татьяна Ивановна и притворила дверь медпункта.

Максимка не чувствовал больше ни боли, ни тошноты — только тупую, ноющую усталость во всём теле. Он лежал на койке у окна, рука была удобно перевязана, и бинт больше не сползал на глаза и не мешал смотреть.

Самое страшное и непоправимое было сознание, что его, Руднева, теперь осудят ставшие ему близкими люди. Все: и Чирков, и Косыга, и Игнатий Иванович, и замполит, и даже Яшка Леушкин. Осудят и засмеют. Кому он нужен такой, бесполезный и нескладный?

А ведь всё, всё шло так хорошо!

Разве он не был Косыге настоящим помощником? Разве сам Игнатий Иванович мог бы его упрекнуть в том, что он работает хуже других, когда они с Косыгой после балластера расшивали свои звенья?

Завидев мастера или техника, Максим бросал лом и начинал подбирать старые подкладки, костыли, сносил их в кучу, зачищал шпалы, — словом, делал всё, что положено делать подсобнику. Но стоило Косыге моргнуть ему, и он брался за молоток и с двух — с двух! — ударов забивал новый костыль. Правда, с каждой шпалой руки слушались всё хуже и даже начинало рябить в глазах, но Максимка крепился. И вот этот проклятый молоток, вырвавшийся из рук, погубил его!

Максимка помнил только, как занесённая над головой рукоятка молотка вдруг выскользнула из ослабевших пальцев. Что-то острое обожгло висок, с силой швырнуло на землю. И тяжёлый молоток, сорвавшись, ударил не по костылю, а по его руке, невольно схватившейся за рельс.

Максимка упал, сжимая окровавленную руку, и небо вдруг потемнело над его головой. А потом он увидел над собой разгорячённое лицо бригадира, Жени Чиркова. Грани и сестру в белом халате, бежавшую к нему по шпалам.

Его перенесли к лесу, и, пока сестра наспех, вынимая из сумки с красным крестом бинты, перевязывала ему голову, он слышал сквозь звон в ушах гневный и резкий голос замполита Осокина, кричавшего на Косыгу:

— Кто разрешил? Самовольничаете? Уходи с перегона, без таких, как ты, обойдёмся! Уходи с перегона совсем!

И, дёргаясь от боли, пока сестра перевязывала руку, Максимка увидел, как Косыга, не глядя на него, сходил с насыпи. Это было последнее, а потом стало тихо, и Максим очнулся уже на дрезине.

И вот он здесь, на медпункте, и Татьяна Ивановна зовёт его «горе ты, горе наше!..»

Максимка стиснул веки, почувствовал: из одного глаза к носу медленно ползёт щекочущая, едкая слеза.

Он пошевелился, поднял тяжёлую, как чугун, голову.

Ноги его в рваных, сбившихся носках вытянулись на белой клеёнке, как неживые. И это показалось Максимке таким обидным и горьким, а сам он таким беспомощным и жалким, что он, уже не сдерживаясь, всхлипнул, отвернулся и, давясь слезами, заплакал, уткнувшись в тугую, пахнущую резиной подушку.

— Ты что стонешь, может, попить хочешь?

Из-за белой занавески на Максимку строго и внимательно смотрела женщина-врач.

— Не надо… Может, я в вагон пойду? — тихо, каким-то чужим голосом спросил он.

— Отлежишься немного и пойдёшь. Как голова, болит? На вот порошок, выпей.

Максимка промолчал. Осторожно, придерживая руку, сел на койке.

— Ты из какого вагона? Сорок шестой? У Зотова в инструментальной числишься?

— В инструментальной.

— Сколько лет тебе?

— Пятнадцать, — побледнев ещё больше, сказал Максим.

— Почему же ты на перегоне работал? В какой же бригаде?

— Я… не в бригаде. Я сам, по своей воле, на перегон вышел.

Врач покачала головой:

— Ты ляг, подожди. Вернётся сестра и отведёт тебя в вагон. Завтра, если не будет хуже, придёшь утром на перевязку. А если почувствуешь себя плохо, попроси кого-нибудь из товарищей вызвать меня, слышишь?

— Я сам дойду, лучше мне теперь.

— Всё-то вы сами хотите делать, раньше времени… Я сказала, ляг.

Максимка вздохнул, съёжился, прилёг на койку. С другой половины вагона позвали:

— Марья Васильевна, тут про сегодняшнего парня справляются, можно пустить?

— Сейчас!

Она вышла за занавеску, и Максимка остался один.

— …Нет, у нас на Волге лучше! Мы с братом на подпуск лещей брали, это знаешь что? — негромко, со вкусом рассказывал Яшка Леушкин. — Коряжины две с камнем вроде якоря на дно спустим, поверх буёк плавает. К верёвкам на лесках крючки подвешены, мы их штук по сто подвешивали, сидишь в лодке и ждёшь. После начнёшь верёвку помаленьку тягать, а на ней, ну как грибы на нитке, и лещи, и чухонь, и язи, больше, конечно, подлещики! Бывает, и стерлядка попадётся, но редко… Ты руку — то, руку береги, не ворочайся! Не-ет, здесь река не та…

Яшка замолчал.

В вагоне было прохладно и сумрачно. За перегородкой играло радио, с подстанции доносился ровный, знакомый стук.

— А у нас тоже река в деревне… — тихо сказал Максим. — Только мы больше сетями ловили. Речка у нас неглубокая, а быстрая. Бурнинка. Яш, — перебил самого себя Максим, — а тебя сюда на поезд кто определил? По вербовке ведь таких, как мы с тобой, не берут?

— Нет, я к брату на побывку приехал, когда отец помер, и после учеником в механической остался. А брата в город на шофёрские курсы отослали, он вернётся скоро.

— Яш, а вот… на перегоне говорили, я слышал: закончат до Слезнёва ремонт — и к Киеву. Там река побольше вашей Волги будет! Только мне уж с вами, видно, не придётся…

— Ну да, побольше!.. Больше Волги не бывает!.. Это уж куда пошлют. Погоди, кто-то к нам идёт.

Яшка встал. Босой и долговязый, в одних трусах и накинутой на плечи спецовке, он был похож в темноте на какую-то длинноногую птицу.

— Есть здесь кто? Почему свет не зажигаете? Руднев Максим в вашем вагоне? — громко спросили с лестницы.

За дощатой дверью послышались чьи-то шаги, с соседней половины ответили:

— У себя он, вы пройдите!

Максимка поднялся, сел. Задрожавшей здоровой рукой поправил свисавший на лоб бинт. И сам, не дожидаясь Яшки, торопливо надевавшего брюки и майку, пошёл отворять дверь.

— …Так, значит, ты думал: вот теперь все увидят, какой я. Зря, мол, держали подручным, я могу и старших обогнать? Так? — сказал Осокин.

Максим низко опустил голову и молчал.

— Ничего, что я закурю здесь? Спички куда-то засунул, не найду. У вас нету?

Яшка нашарил в ящике коробок и подал. Осокин чиркнул спичкой:

— Скажи, Максим, а зачем это тебе нужно?