Анастасия Перфильева - Путь-дорога

Максимка поднял голову, насторожился.

— Я… я работать хотел, чтобы, как все…

— А ты разве не работал? У нас, по закону, на пути не выходит никто моложе семнадцати лет. Каждый поставлен по силам и… по уменью.

Яшка, сидевший рядом с Максимкой, сказал неуверенно:

— Ну да, значит, ему ещё два года воду таскать и лопаты на участок возить? Так затоскуешь!

Осокин подвинул табуретку к окну и отбросил за гвоздь занавеску — по вагону прошёлся тёплый ветер.

— Я к тебе, собственно, не затем пришёл, чтобы ругать или корить. Ты уже сам себя наказал. Я тебя просто спросить хотел, как старший товарищ младшего: как дальше жить думаешь?

Максимка смочил языком сухие губы и медленно, с трудом ответил:

— Жить как? Да разве сразу… узнаешь? Вот если человек… силу свою про себя бережёт, — грош цена ему. Нет, я так хочу, чтобы мне самому, своими руками за настоящее дело взяться!..

— А раздавать инструмент не настоящее дело? — Осокин внимательно смотрел на неясное, белевшее в темноте лицо Максимки. — Ну, а если бы мы тебя сразу в путевую бригаду поставили или, например, к машинам, на балластер? Как, по-твоему, справился бы ты?

— Нет, зачем на балластер? Не сумею я ещё.

— A-а, не сумеешь! А на пути умеешь?

— Нет, и на пути не умею, — тихо ответил Максим. — А я бы всё смотрел, смотрел, как другие работают, и тоже выучился бы.

— Нет, братец, одним смотрением тут не выучишься!

Максимка помолчал. Потом тихо, точно выдавая самые сокровенные свои мысли, заговорил:

— Я, товарищ Осокин, и про это думал, чтобы после на машинах работать! Только не знаю ещё, как добиться… А сейчас что? Выходит, куда тебя швырнуло, туда и дорога?

— Швыряет тех, кто слабый, а сильный всегда свою силу правильно приложит… — помолчав, сказал Осокин. — Я тебя, пожалуй, понимаю. Не скрою: когда Игнатий Иванович привёз тебя из города, мы сначала хотели отослать тебя обратно, в колхоз. Но пока передумали… Написали председателю вашего колхоза письмо. И вспомнил я самого себя в твои годы…

Максимка похолодел. Так вот про какое письмо говорил ему тогда у палатки Косыга!

Съежившись, Максим сидел тихо, и только по тому, что здоровая его рука без удержу теребила и мяла край одеяла, Осокин понимал, что он внимательно слушает.

— У тебя отец-то кто был? — спросил вдруг Осокин.

— Отец кузнецом был, до войны.

— И мать… умерла?

— Умерла.

— Вот и я тоже без отца, без матери остался, только поменьше тебя, годков восьми. Конечно, время тогда другое было и война другая, гражданская. Скитался, беспризорничал, попал в исправительную колонию уже таким, как ты, подростком, и сбежал. Всё мне казалось, что люди кругом зла хотят…

Спокойно, не спеша рассказывал Осокин притихшим Яшке и Максиму про свою жизнь. Гасил папиросу, закуривал новую и отворачивался к окну, как будто там, на темнеющем летнем небе, перед ним проходили вызванные его памятью люди:

— Помню, пристал я после колонии к лесорубам. Это было далеко, на Каме. Жили мы в землянках на берегу. А кругом чаща — не пройти!..

Яшка шевельнулся, подвинулся ближе к окну.

— Наша работа начиналась, когда спиленный лес в реку свалят: надо было брёвна сортировать, вязать. Теперь больше всё машинами работают, а тогда руки, багор, канаты — вот и все твои помощники… Собьют из брёвен плоты и гонят вниз по реке. Я среди грузчиков был самый молодой и слабосильный. И зарабатывал, конечно, меньше других. А мне уже думалось: накоплю денег, уйду в город, поступлю куда-нибудь учиться! Грамоты у меня всего ничего было — один класс сельской школы…

Осокин помолчал, точно собираясь с мыслями.

— Подговорил меня как-то парень из нашей артели. «Давай, — говорит, — днём в своей артели, а ночью у другого десятника будем работать». Я понадеялся на свои силы, согласился. Первую неделю так и работали: отоспимся часа четыре на берегу и опять на реку. А там, как в бою! Лес идёт, брёвна друг на друга горой лезут, грохочут, только поворачивайся. И вот случилось: по неосторожности или по усталости, только зашибло меня сорвавшимся бревном так, что два месяца в больнице отлёживался. Еле выжил.

Осокин задумался. Лица его не было видно, он смотрел в окно, и голос звучал всё глуше. Максим и Яшка молчали тоже.

— Вот тут и начало меня, как ты говоришь, швырять из стороны в сторону. С барж мешки таскал, уголь грузил, кирпичи на стройке подавал. И вижу — нельзя так. Сам я тёмный, ничего не знаю. Учиться надо, а как? Школ для переростков тогда ещё не было. И жить мне нечем. Прибило тут меня к одной железнодорожной станции. Станция глухая, маленькая. Взяли меня сперва подручным в депо котлы чистить. Я чистил, а сам всё чаще думал: нет, учиться, учиться надо! Через год вступил в комсомол. Поработал ещё. И вот, наконец, послали меня на рабфак. Трудно мне было очень, но я, стиснув зубы, догонял других, учился. А из рабфака пошёл в институт и вышел оттуда инженером, путейцем… Да. Однако заговорился я с вами. Как начнёшь вспоминать!..

Осокин встал, пригасил последнюю папиросу. Пересел на койку.

— Ты как себя чувствуешь? — обратился он к Максимке.

— Ничего. Только рука вот, как чужая, — встрепенулся Максим.

— Рука заживёт. У нас врач хороший, вылечит. Раз кости целы, заживёт.

— А теперь, теперь-то я куда? — неожиданно звонко и горячо спросил Максим. — Товарищ Осокин, а?

— Для меня-то ясно, куда! А вот ты сам разберись, хорошенько подумай: что тебе нужно делать, по какой дороге идти. Как поправишься, будешь опять у Зотова в инструментальной. А там поглядим… Только уж смотри…

— Товарищ Осокин, да разве я со зла или из корысти на перегон вышел? Я на любое дело пойду, только чтобы наравне с другими, вместе! Я как лучше хотел! Не верите?

— Знаю, что не со зла. Если бы так, я и разговаривать с тобой не стал бы. Отчислили бы мы тебя за нарушение трудовой дисциплины, и ступай, откуда пришёл, да ещё с выговором. За тебя ведь мы все отвечаем, а не один Косыга.

Максим хотел спросить: «А он, он-то как? Неужели его совсем с перегона сняли?» — но сдержался:

— Ну, будь здоров. Хватит в темноте сидеть, свет зажгите, — и Осокин, поднявшись, пошёл к двери.

По лестнице поднимался ещё кто-то. Яшка включил лампочку, она осветила вагон, и Максимка увидел: на пороге стоит Женя Чирков, строго и пристально смотрит на него. Потом, большой и плечистый, легко подошёл к койке, сунул Максимке руку и громко сказал:

— Здорово! Как твои дела? Наделал ты нам хлопот!

— Женя! — Максимка так и рванулся к нему. — Я ничего. А вы как? Анатолий где?