Михаил Сухачёв - Там, за чертой блокады [litres]

Здесь, среди кучи поленьев, его и застала Нелли Ивановна.

– Виктор! Постой, отдохни! Дай-ка я на тебя погляжу, Ломоносов ты наш!

– Здрасте, Нелли Ивановна! – Он постарался держаться как можно солиднее и серьезно посмотрел на директора. – Я больше никуда не поеду и учиться не буду. Остаюсь!

– Постой, постой, ты, часом, не белены ли объелся? Может, это договоренность со Спичкиным? Мало я натерпелась от ваших проделок в Ленинграде, побегов на фронт и других фокусов! Теперь все повторяется, только на сибирской почве.

– А при чем тут Спичкин и какая-то почва? Я это сам решил. Хотите, дам расписку?

– Какую расписку?

– Ну, что я добровольно отказываюсь дальше учиться, не хочу и все прочее. Хочу работать!

– Давай! Прямо сейчас и пиши. Идем в кабинет. Не на бересте же создавать такой важный документ.

Виктор подхватил курточку и направился следом за директором.

Нелли Ивановна молча вырвала лист из тетради, придвинула чернильницу-непроливайку, достала из стола ручку и отошла к шкафу.

Так же молча сел за стол Стогов и задумался.

– А как написать: «расписка», «заявление» или «рапорт»?

– Ну, время военное, пиши «рапорт».

– А «рапорт» как пишется: через одно «п» или два?

– Через три! Ты ведь считаешь себя грамотным и учиться больше не хочешь! И вообще, не задавай вопросов, пока не закончишь!

Через пять минут Виктор встал.

– Можно идти? А то мне надо с дровами закончить и воды навозить: сегодня баня.

– Погоди! Это документ, и я должна наложить резолюцию.

Директор взяла листок, на котором корявым почерком со сползанием строк вниз было выведено:

Я Стогов заевляю что в Асино учится не хочу. В крайнем случае могу учится здесь в Ягодном в 7 классе.

– Ну что ж, судя по ошибкам, тебе действительно учиться в Асино не стоит. Чтобы нам не было за тебя стыдно. А теперь ознакомься с моей резолюцией. – Директор на минуту присела к столу. – На, читай!

Стогов взглянул на листок, а потом на Нелли Ивановну.

Поскольку руководимый мной детский дом предназначен для детей дошкольного возраста, передать Стогова В. (14 лет) в Воронопашинский школьный детдом.

– Как это – в Воронопашинский? – Виктор почувствовал холодок, пробежавший по спине. – Я же хочу остаться работать для наших ребятишек.

– На работу тебя принять я не имею права: лет мало, а воспитанником ты уже быть не можешь. Вот так! Как говорили древние, «Терциум нон датур!» – «Третьего не дано!». Ты матери сам расскажи о своем решении и моей резолюции. Я не могу: мне жалко ее огорчать.

– Ну, Нелли Ивановна, я же хотел как лучше.

– Когда тебя направляли учиться в Асино, мы и думали сделать «как лучше», только ты своим скудным умом не понял этого. Да, нам без тебя труднее стало, но мы пошли на эти жертвы во имя твоего будущего. Ищем и найдем выход из трудного положения. Мне обещали прислать двух бывших осужденных, отсидевших срок и согласных ради ленинградских детишек остаться работать. Да и сами, слава богу, многому научились. Я вот роды принимала у твоей Цыганки.

– Что, у нас теперь жеребенок есть?

– Да, ему уже трое суток. Лошадь твоя – тебе и нарекать младенца.

– Так я побегу в конюшню!

– Постой! А как быть с твоим «рапортом»?

Виктор смутился.

– Я сегодня утром видел, как тетя Поля собиралась колоть дрова. Мне стало стыдно, ведь это была моя обязанность! Вот и решил.

– Тетя Поля! Все воспитательницы сейчас колют дрова, даже Вероника Петровна, и ничего, говорит, кровообращение стало лучше, а уж аппетит и подавно. Я заявление твое сберегу, правда с новой резолюцией: «„Умного судьба ведет, а дурака тащит“. Добровольно беру на себя тяжкую обязанность тащить В. Стогова, пока не поумнеет». Сегодня же отправляйся назад. Ты как же ночью-то шел? Наверно, страшно было?

– Не! – обрадованно выпалил он, потом добавил: – Немножко. Можно я рогатку сделаю? В Ленинграде мы с Валеркой во дворе были чемпионами по стрельбе из рогатки. Спокойнее все-таки будет идти.

– Влетало, наверное, за это?

– Еще как! Но все равно делали.

– Сделай, но никому не показывай.

…Открыв дверь конюшни, Виктор вдохнул терпкий лошадиный запах, такой родной и знакомый, и кинулся к стойлу Цыганки, но та, вдруг прижав уши, резко повернулась задом и, подпрыгнув, выбросила задние ноги. Левое копыто едва не задело нос Стогова. Он опешил.

– Ты что, сдурела?! Цыганка! Это же я!

Но лошадь нервно затопала ногами на месте, повернула голову с прижатыми ушами и, не меняя боевой позы, зло посмотрела на Виктора. Только сейчас он увидел прижавшегося к стене маленького жеребенка.

– Цыганочка, Цыганочка! Это я, Витька, ну приглядись!

Он достал недоеденный кусок хлеба и протянул ей.

Лошадь несколько успокоилась, но угрожающую стойку не изменила.

Виктор прошел в соседнее стойло, где абсолютно равнодушный к происходящему Осел проявил интерес только к корке хлеба. Из стойла Осла Виктор протянул остатки хлеба Цыганке. Лошадь несколько раз предупреждающе оскалила зубы. Не кусала, но и хлеб не брала.

Виктор решил подождать и, ласково приговаривая, рассматривал черного как уголь малыша, который замер, прижавшись к стене, словно нарисованный на ней силуэт.

Спустя несколько минут Цыганка стала поворачивать голову в сторону Виктора, уже не прижимая уши. Это был признак доверия.

Виктор вышел из конюшни. Ему очень хотелось встретиться с Валеркой. Нелли Ивановна сказала, что он теперь стал ее правой рукой, а вчера уехал за сеном на дальние покосы.

Остаток дня Виктор провел с матерью. Он нашел ее за конюшней, на скирде, где она разравнивала подаваемое воспитательницами на вилах сено. Виктор полюбовался тем, как она ловко орудовала вилами, создавая ровную поверхность стога. Он такой ее никогда раньше не видел. Занятая работай, она не заметила его, пока он не подошел совсем близко.

…Рано утром его разбудила мать. Рядом с ней стояла Нелли Ивановна со странным длинным свертком.

– Виктор, право, не знаю… – Директор заметно волновалась. – Может, я совершаю преступление… Это ружье и пять патронов. Поклянись, что не наделаешь глупостей. Можем мы спать спокойно?

Виктор вдруг почувствовал, как в носу стало щекотно.

– Нелли Ивановна, честное пионерское, не подведу!

Необыкновенно теплая осень настораживала. Температура ночью не опускалась ниже пятнадцати – семнадцати градусов, а днем повышалась до двадцати трех. Пожилые люди не могли припомнить такого погодного сюрприза, предрекая суровую зиму.

Несмотря на открытые окна, в классе было душно. Даже учительница время от времени обмахивалась школьной тетрадкой. Все с нетерпением ждали последнего звонка. И когда он прозвучал, ринулись из класса.