Михаил Сухачёв - Там, за чертой блокады [litres]

Выглянув в проем открытой двери паровоза, Стогов увидел, что среди нескольких ребят, ожидающих прохода паровоза, была и Нина Овчинникова. Не задумываясь, он схватил рукоятку гудка и потянул ее до отказа, отчего раздался не свист, а оглушительный рев, от которого многие, в том числе Нина, зажали уши.

– Ты зачем пугаешь людей, паршивец?! – закричал машинист.

Но Витька это пропустил мимо ушей и весь подался в дверной проем, чтобы Нина увидела его.

– Дядя Фрол, извини, мне показалось, что…

– Креститься надо, коль показалось! Такой гудок дают, когда есть опасность. За это знаешь как могут шею намылить, если станционный дежурный услышит!

Они остановились у самого тупика, и Стогов, поблагодарив, спрыгнул со ступенек на землю.

Идти до дома пришлось вдвое больше, но он под впечатлением от пережитого не заметил этого.

Готовить обед не хотелось, поэтому, достав из погреба консервы «Бычки в томатном соусе», он съел с хлебом почти половину банки и запил холодной водой из чайника, сопровождая каждый глоток облизыванием куска колотого сахара.

Разбирая учебники к следующему дню, Витька увидел очередное письмо от Эльзы. Он глубоко вздохнул, понимая, что, несмотря на нелюбовь писать письма, ответить придется, и развернул два листа убористого и красивого почерка, где почти в стиле биографии Эльза написала о каждом ученике своего класса. Дальше шел подробный пересказ американского фильма про любовь девушки к солдату, воюющему в Европе, и сватовство к ней богатого, но старого буржуя.

Виктор задумался: «А мне о чем писать? О школе? О ребятах? Так я их почти не знаю». В Асине повседневная жизнь казалась скучной, однообразной, неинтересной. В Ягодном с заботами по хозяйству, в окружении ставших родными ребят и воспитательниц ему было веселее. Только сейчас он оценил, как тепло было рядом с матерью, с Валеркой, всегда готовым прийти на выручку, с мудрым, малоразговорчивым Никитичем, строгой Нелли Ивановной. Расставшись со старыми друзьями, он еще не обрел здесь новых. Ему, повзрослевшему, стало труднее сближаться со сверстниками. Никогда раньше он так долго не присматривался к одноклассникам, прежде чем подружиться.

Вот Славка Хромов пригласил к себе ребят посмотреть альбом с фотографиями Сталинграда. Многие пошли, в том числе и Нина, а он отказался. Ребят удивило, что он отдал предпочтение Павлику Хоменко, отец которого, как всем было известно, подрабатывает ремонтом обуви и даже шьет на продажу летние уличные тапочки из телячьей кожи. Почти все родители школьников чинили обувь у отца Павлика, вернувшегося с фронта без ноги, потому что больше чинить было негде. Павлик не стеснялся своей бедности, и это подкупало Виктора.

Они вошли в дом в тот момент, когда отец лежал возле рукомойника, поскользнувшись на мокром полу. Ребята вдвоем подняли его, оттащили к низенькой табуретке, сделанной из ящика, обтянутого лентами кожи.

– Вот, – извиняющимся голосом сказал отец Павлика, – никак не доделаю новую ногу, – он показал на березовый кругляк, чуть обтесанный по окружности, – нет времени. Очень много заказов, и всем срочно.

– А топор хороший у вас есть? – спросил Виктор.

– Есть, и, как весь инструмент сапожника, хороший.

– Давайте я обтешу, вы только нарисуйте, до какой толщины снять щепу.

– Ну нет, Павлик уже один кругляк испортил, а их выбирать сложно. Не каждое полено годится для этого. Да ты небось топор-то держать не умеешь. Пашка мне говорил, что ты из Ленинграда, а там топор, наверное, только в музее можно увидеть.

– Не умел раньше, а в Ягодном председатель колхоза научил. Я вам карандаш заточу топором не хуже, чем ножичком.

Виктор взял топор и профессионально, как делал Никитич, провел большим пальцем по лезвию.

– Нормально! Я пойду на улицу.

– Зачем? Теши здесь, щепки нужны для печки. Вон там, у двери, пенек для дров, на нем и работай.

Виктор волновался, начиная работу под контролем двух пар глаз. Он снял тонкую щепу, как бы выравнивая то, что было вырублено до него. Потом частыми ударами стал обрабатывать полено по окружности до толщины, обозначенной химическим карандашом в торце.

Через полчаса он закончил, довольный своей работой, и мысленно поблагодарил Никитича.

– Есть рашпиль или грубый наждак? – уверенно спросил он. – Сейчас отшлифую. А на пятку хорошо бы толстый кусок резины.

– Есть толстая кожа, – вставил Павлик.

– Нет, только резина. Кожа от воды раскисает, – категорически заметил Виктор.

– Во, видал? А ты говоришь, городской, белоручка! – упрекнул Павлика отец.

Виктор расцвел от такой похвалы. Ему захотелось доделать протез до конца.

– Есть шарошка [27] Шаро́шка – режущий инструмент для выработки углублений. , чтобы выбрать углубление для ноги?

– Нету ее, спасибо, углубление для культи я сам вырежу ножом. Так ты всему этому у отца научился?

– Нет! Отца я не знал.

Такие вопросы ему не нравились, и он поспешил домой.

Уже по дороге решил, что для письма Эльзе есть два интересных события: поездка на паровозе и сделанная нога для инвалида. Но дома передумал: «Для одного письма хватит и паровоза, а деревянную ногу оставлю для другого письма».

…Зима торопилась, словно опоздавший на поезд пассажир. В конце октября температура опустилась до минус десяти градусов, а в начале ноября из тучи, повисшей над Асином, как пух из порванной подушки, долго – и день, и ночь без перерыва – сыпался снег.

Под утро, увидев скорчившегося от холода спящего Виктора, тетя Даша накрыла его тулупом, который вскоре свалился на пол. От этого он и проснулся. Выглянув в оконце и увидев громадные сугробы, совсем закоченел.

Зиму он не любил: она напоминала о блокадном Ленинграде, когда надо было очень рано вставать и пробираться по глубокому снегу до булочной, чтобы занять очередь за хлебом. Он вспомнил, как, обессилев, иногда полз на четвереньках, преодолевая сугробы.

Из-за глубокого снега почти все школьники и учителя пришли в школу с опозданием. В классах было холодно, и директор разрешила сидеть в верхней одежде. Виктор поднял воротник, отчего стало тепло и захотелось спать. Он несколько раз пытался встряхнуться, резко поднимал голову и полусонным взглядом окидывал сидящих впереди ребят.

По расписанию была история, проходили Киевскую Русь. Но учительница вдруг обратилась к Виктору:

– Витя Стогов, тебе, наверное, наше сегодняшнее состояние напоминает учебу в блокадном Ленинграде. Да? Ты среди нас единственный, кто на себе испытал ужасы войны. Иди за мой стол, расскажи нам о блокаде.

Виктор был ошеломлен. Сон мгновенно улетучился, словно его взбодрили ушатом холодной воды.

Он поднялся и, идя к столу, сказал: