Владимир Коротеев - Дети лихолетья

Отец прижимал к себе детей, целовал их и говорил радостно:

— Вот вы какие большие стали. А мама где?

— Дома она, дома! — громко кричал Вовка.

Евгения Михайловна сама уже бежала навстречу, услышав крики детей.

Ждал Шурка с нетерпением встречи с отцом. И теперь, наконец, встретившись с ним, никак не мог поверить в свое счастье. Даже когда вся семья Игнатьевых сидела дома за столом, Шурка украдкой дотрагивался до большой огрубевшей руки отца, желая еще и еще раз убедиться, что все это не сон, что все это на самом деле.

Вовка, глотая горячий картофельный суп, спросил:

— Папа, а ты больше не пойдешь на войну?

Шурка вздрогнул от неожиданного вопроса, с беспокойством стал ждать ответа отца. Краешком глаза он видел, как перестала есть и насторожилась мать.

— Нет, сынок, наверное, не пойду, — ответил Александр Васильевич, отодвигая пустую чашку. Шурка увидел, как озабоченно сошлись его брови: — Приказ мне, сынок, партия дала — завод восстанавливать, да и врачи не пускают меня на фронт. Какой обед богатый, — заметил он, принимая тарелку, поданную женой, — картошка с мясными консервами.

Евгения Михайловна смущенно улыбнулась и сказала:

— Эти консервы ребятам в госпитале подарили за выступление перед ранеными. Они решили сберечь банку до твоего приезда.

Отец притянул Шурку и Вовку к своей груди, сказал:

— Хорошие у нас ребята. Правда, мать?

— Правда, Саша, — тихо ответила та.

После обеда Александр Васильевич развязал свой военный вещевой мешок, достал из него трофейный фонарик и настоящую кобуру от пистолета из желтой кожи.

— Это тебе, Шурик, — сказал он и протянул ему фонарик. — А это тебе, Вова, кобура. В ней я носил свой пистолет.

— Вот спасибо, папка! — обрадованно воскликнул Вовка и тут же прицепил кобуру к своему ремешку. — Я пистолет из доски вырежу, покрашу — будет как настоящий.

Шурка включил фонарик и прищурился от яркого света сильной лампочки под увеличительным стеклом.

— Где ты его достал, пап? — спросил Шурка.

— В немецком окопе нашел.

— Фашист какой-нибудь носил, — сказал Шурка, наводя луч фонаря в дальний и темный угол комнаты.

Мишка коллекционировал почтовые марки. В одном альбоме у него были советские марки, в другом — иностранные.

Он мог подолгу рассматривать их. В эти часы он представлял себя путешественником: то бродил по Москве, по Ленинграду, то купался в Черном море, а то шагал с караваном верблюдов по аравийским пескам. Он «побывал» во всех уголках земного шара, знал много зверей и птиц, населяющих мир. Среди австралийских марок были у него марки с изображением кенгуру, птицы коокибурри, издающей звуки, похожие на человеческий смех; на ярких африканских марках — слоны и жирафы, страусы и крокодилы.

Но самыми дорогими для него были советские марки из серии «Великая Отечественная война». Редко кому из товарищей показывал Мишка свои альбомы. На улицу он их не носил, а домой мать никого не разрешала водить. «Какая от них польза?» — говорила она о Мишкиных товарищах. Прямо из школы Мишка пошел домой. Во дворе мать развешивала на веревке мокрое белье. Мишка незаметно проскользнул в дом, разделся и достал с этажерки свои альбомы. Рассматривая небольшую цветную марку, Мишка мысленно мчался по снежным подмосковным полям на замечательном коне с кавалеристами генерала Доватора, в бурке, в кубанке, стальным клинком рубил фашистов. «Если бы я воевал, то у меня еще больше бы было орденов», — с завистью думал Мишка, вспоминая Ларису Михайловну.

Взгляд его скользнул на соседнюю зеленую марку. «А лучше бы в окопе с панфиловцами бросать гранаты под немецкие танки». Но он-то уж обязательно остался живым. Один из всех. Так, немного бы оглушило его, поцарапало бы осколками — и все. Рядом — пробитое красное знамя. Он приходит в себя, когда седой генерал со слезами на глазах произносит над ним речь: «Спи спокойно, юный герой. Родина никогда не забудет твой подвиг!» Мишка со стоном открывает глаза. Все изумлены, радостно кричат. Осторожно сажают его в танк. И танк мчится в Москву. (Обязательно в танке, а то по дороге под бомбежку еще попадешь и погибнешь ни за что ни про что.)

А потом… потом на нем новенькая командирская форма со скрипучими ремнями… Кремль, Михаил Иванович Калинин под аплодисменты привинчивает ему на гимнастерку Золотую Звезду и орден Ленина. Пожимает Мишке руку и вдруг, схватившись рукой за бородку, говорит: «Постойте, постойте, вспомнил (эка, память какая стала) — тут в моем столе еще три твоих ордена. Еще раньше хотели тебя наградить, да занят ты был очень, все время воевал. Получай». И вручает Мишке еще орден Красного Знамени и два ордена Красной Звезды.

Мишка мечтал. Он уже и самолеты немецкие таранил вместе с Талалихиным, и партизанил с Шурой Чекалиным, когда к дому подъехала грузовая машина. Он выскочил на крыльцо, увидел вылезающего из кабины отца и вприпрыжку побежал к нему. В отцовских глазах Мишка, к своему удивлению, заметил вместо обычной радости — испуг и растерянность.

— Ты что, пап?

— А ты, ты зачем прибежал? Раздетый? Простудишься. Заболеешь, — хрипловатый голос отца, вначале чуть взволнованный, снова стал спокойным, уверенным. — Нет, нет, Мишук, давай домой. Я сейчас приду, — он похлопал сына по плечу и легонько подтолкнул в спину.

В окошко Мишка видел, как его отец с шофером, сгибаясь под тяжестью, перенесли в сарай три деревянных ящика. Следом за ними с мешком на спине просеменила мать. В сарае они пробыли недолго. Все трое зашли в дом. Мать, улыбающаяся (что с ней бывало нечасто), внесла в комнату и поставила на стол две большие банки мясной тушенки и буханку хлеба.

— Открой баночки, Миша. Сейчас обедать будем, — сказала она.

Скоро они сидели за столом и ели горячее вкусное мясо. Отец достал из кармана шинели плоский флакон и вылил его содержимое в два граненых стакана.

— Чистый, — предупредил отец шофера, — выдержишь?

— Выдержу, Петрович, — весело ответил тот и потер на своих впалых щеках густую серебристую щетину.

— Ну, за победу! — Зюзин в два больших глотка выпил спирт, судорожно передохнул и запихал в рот большой кусок мяса.

Шофер захмелел быстро и стал собираться.

— Спасибо, Петрович. Спас ты меня. Эка отвалил сколько.

— Ну-ну, чего там, — рдел от благодарности Зюзин.

Мишка смотрел на пожилого, очень худого шофера, с гордостью думал о своем таком добром и справедливом отце. Старший Зюзин, сложив на груди свои громадные руки, говорил:

— Мы еще и не так жить будем. Зря, что ли, мы воевали, кровь проливали?! Два раза меня ранило. Когда шибануло по башке, думал, все, крышка. Ан нет, выкарабкался. Решил я: нет, теперь буду жить, хорошо буду жить, потому как имею право! Завоевал!