Эсфирь Цюрупа - Теплый берег

Лесь встал, ногой толкнул дверь в соседнюю комнату.

На незастеленной постели — пустая обувная коробка. На полу — окурки. Стенной шкаф — настежь, нет пиджаков, нет желтого чемодана. На окне — бутылка из-под кефира.

— Ну и пусть уехал! Очень он нужен!

Он чувствовал громадное освобождение. Как хорошо! Они будут опять жить втроем.

— Дурачок, еще улыбаешься, — сказала мама Аля. — Ничего ты не понимаешь в жизни. Прекрасная Дульсинея… — горько произнесла она, и ее нежные губы дрогнули. — Дура, дура, уши развесила…

— Мама Аля! — крикнул Лесь, чтобы она не успела опять заплакать. — Он уехал, но ведь талант у тебя остался! Ты забыла! Он же его с собой не увез! Мама Аля, ты все равно станешь знаменитой артисткой…

— Стану, как же… — горько и тихо ответила мама Аля. — Он мне даже записку написал. Я с ней сегодня к директору театра ездила. Вот она, его записка. По гроб жизни не забуду…

Она протянула сыну вчетверо сложенный листок из блокнота. Размашистым почерком там было написано:

Дорогуша Никита Никитич! Направляю к Вам эту молодую Дульсинею. Может быть, найдется у Вас для нее подходящая вакансия. С приветом. И подпись.

— А что такое вакансия? — спросил Лесь.

— Незанятая должность, вот что такое вакансия, — ответила мама Аля. — А у него все заняты. Все места гардеробщиц и билетерш все заняты. А зачем Дульсинею — в гардеробщицы? Зачем, зачем, зачем? — повторила она много раз, как надломанная пластинка на проигрывателе.

А Лесь гладил ее руки. Что Он мог ей сказать?

Вдруг она выпрямилась.

— Я никакой работой не гнушаюсь, сын. Могу и гардеробщицей. И уборщицей могу. Только обманывать зачем? Убеждал: талант! А сам, значит, посмеивался: сгодится Дульсинея номерки на вешалку вешать…

Ее слезы высохли. Лесь, обняв маму Алю обеими руками, уткнул лицо в ее тоненькое плечо. Так они сидели вдвоем, и она слушала, что он говорит, и не прерывала. Он говорил:

— Мама Аля, может, там место освободится. Билетершей тоже хорошо. Ты будешь все спектакли смотреть. А потом какая-нибудь артистка заболеет, а ты скажешь: «Я могу сыграть!»

Ему было хорошо так сидеть, прижавшись к ней. За окном поблескивали зарницы, лениво погромыхивал гром, и горы неторопливо перекатывали эхо.

— Ты еще маленький, Лесь, жизни не понимаешь. — Мама Аля погладила его по голове. — Такие чудеса только в кинофильмах бывают. Артисткой, сынок, мне не быть. Жила во мне детская мечта, а сегодня улетела, — взмахнула рукой, показала, как улетала мечта. — И стала я сразу старой-старой…

— Нет, нет! Ты не старая, ты молодая! — убеждал ее Лесь.

Она поднялась. В открытый баул, который стоял на стуле, положила Димкины штаны, две Димкины рубашки. И свое голубое платье.

— Я сегодня на почте конверты штемпелюю и не вижу, куда штемпель ставлю, все мимо марок. Хорошая у нас заведующая. Позвала к себе в комнату, все я ей про этого Дон Кихота рассказала, выплакалась…

— Он не Дон Кихот, — сказал Лесь. — Он просто притворяется!

— Она метя поняла, пожалела, сказала: «Бери, Алевтина, отпуск за свой счет, поезжай до осени туда в детский лагерь. Работа там полегче, отдохнешь, позабудешь… А осенью к нам вернешься».

Лесь пружинисто вскочил на ноги:

— Значит, мы поедем на Ладонь-гору к Димке? — Он почувствовал, как сильно соскучился по горячей маленькой руке в своей ладони, по круглому носу картофелинкой, по синим фонарикам, которые Димка доверчиво зажигает, когда ему интересно слушать.

Но мама Аля ответила виновато:

— Лесик, я ж пока не одна живу в комнате, а с поварихой Таней, а у нее тоже маленький Сережка. Некуда мне тебя… Вот, может, дадут отдельную, тогда приедешь. Туда легко доехать. Машина продукты возит, она тебя захвалит. Я договорюсь. А пока, сынок, Анна Петровна тебя покормит, я деньги ей оставлю. Опять к тебе будет Лев-Лев ходить ночевать. А днем ты к нему ходи, читай больше умных книжек. Я на тебя надеюсь, Лесь.

Ну ладно, она же не виновата, что не может меня взять с собой! Мне самому нельзя сейчас ехать, мне нужно еще много бутылок намыть.

Я ведь еще партизана Бутенко А. Н. не нашел. И сейчас от лебедя Зины тоже нехорошо уезжать. Она только начала приручаться и добреть стала, к людям подплывает, а раньше она только издали клювом сердито щелкала.

— Ну ладно, — утешил он маму Алю. — Как позовешь меня, так сразу и приеду. Ты только позови.

Весь следующий день они убирали квартиру, складывали вещи — какие взять с собой, какие оставить. Мама Аля теперь уезжала надолго, до осени.

— Да, — вспомнила она, — ты слови мне эту рыжую кошку. Я обещала привезти, мыши в складе завелись.

Вассе их новая квартира понравилась. Обернув себя хвостом, она сидела на подоконнике, точь-в-точь как прежде глиняная кошка.

Когда Лесь проводил маму Алю на автобус и помог ей втащить баул, и корзинку с рыжей Вассой, и еще две авоськи, уже наступали сумерки второго дня.

Автобус, чисто вымытый под шлангом, пахнущий только что заправленным бензином, свернул с площади на мост. Мама Аля помахала Лесю на прощание, и ему на миг стало так грустно, как будто она уезжала не за пятьдесят километров, а на другую планету.

Всем людям бывает грустно провожать и оставаться.

Но через минуту грусть прошла. Ждали важные дела. Лесь отправился на улицу Папанина в дом № 11.

В нижнем окне было темно и все так же была задернута белая занавеска, но замка на двери не было. И наверху, на галерейке, сквозь густую листву винограда уютно и гостеприимно светилась лампа. Лесь подергал проволочное кольцо, под которым было написано: «Звонок». В доме раздался звон подвесного колокольчика.

— Иду, иду! — крикнули сверху, с галерейки, тонким женским голосом.

Наверно, жена товарища Бутенко А. Н. Слышно было, как в доме кто-то крепкими шагами спустился по деревянной лестнице, наверно, сам товарищ Бутенко А. Н.

Звякнула задвижка, дверь распахнулась. В дверях стояла раскрасневшаяся, любезно улыбающаяся тетка Гриппа. Волосы ее были взбиты в высокую прическу, отчего мужской нос тетки Гриппы стал еще больше, а сама она выше, намного выше статуи Свободы в Америке. Одной рукой тетка Гриппа еще держалась за дверь, другой поправляла кружевной воротничок на шелковой блузке.

Орден! На тетке Гриппе алел боевой орден Красной Звезды!

Лесь, обомлев, только и лупил глаза на этот орден и на новую, непохожую на себя тетку Гриппу. И она тоже, увидав его, окаменела и стояла с забытой улыбкой на лице.

Потом спросила срывающимся басом, с необъяснимым волнением:

— Не сможет? Он тебя прислал сказать?

— Никто не присылал, — ответил Лесь, все еще не в, силах прийти в себя от изумления. — Я сам пришел.

Она не поверила ему. Оглядела улицу. Никого не было.