Эсфирь Цюрупа - Теплый берег

Мосолов рассматривал их с увлечением. Особенно наконечник копья из банки от консервированного горошка и шлем из сушеной тыквы, который уже был выброшен на помойку, но счастливо вернулся обратно.

— Теперь я больше не играю, — сказал Лесь. И, нахмурившись, прибавил: — И больше не хочу быть Дон Кихотом. Сказки.

Мосолов отложил шлем.

— Сказки? Нет. Знаешь, я опасаюсь, что, если ты встретишь Дон Кихота без доспехов и без книжных пышных слов, ты его не узнаешь.

Лесь растерянно посмотрел на него.

— Где… встречу?

— Как где? В жизни.

Мосолов увидел: разные улыбки одна за другой сменились на лице Леся. Улыбнулся неуверенно и нежно, потом насмешливо, потом недобро. И отвернулся.

— В жизни Дон Кихотов не бывает. Это я точно знаю, — и стал смотреть, как по балкону шлепают струи дождя.

«Наверно, — подумал Мосолов, — этот мальчик перенес горькое разочарование и оно бередит ему сердце».

— Ошибаешься, — сказал Мосолов. — Бывают. И никогда не переведутся. Ты слышал о страшных эпидемиях, о болезнях, которые косят людей? И в далекие времена, и в наш век находились ученые, которые сами заражали себя этими болезнями, чтоб на себе изучить их и найти лекарство. Задыхаясь от жара, от боли, они вели наблюдения, записи — в помощь другим врачам. Они вводили себе в кровь лекарство, чтоб испытать: не нанесет ли оно людям вреда и даст ли им облегчение. Один на один они вступали в бой со страшным недугом, хотя знали, что победа, возможно, достанется не им, что путь к ней долог. Многие погибали, но их самоотверженный подвиг прокладывал дорогу знанию. Болезни эти побеждены, Лесь.

Я почему это рассказываю? Потому что уверен: рядом с ними жили люди, которые берегли только свой покой, только свое здоровье, а их считали безумцами или чудаками. Бросаются, мол, в бессмысленный бой, как Дон Кихот с ветряными мельницами. Обыватели и трусы, Лесь, уважают только то, что приносит явные плоды победы. А уж когда победа, тогда, конечно, и герой, и ура! И больше не поминают Дон Кихота, потому что видят в нем только смешное, и не умеют понять, сколько же в нем человечного и героического.

Слушай еще, Лесь. Жил один человек, ты, конечно, о нем знаешь. Он много лет растил сад. Плоды уродились не простые, он дал им самое лучшее от разных деревьев — сладость, сочность, выносливость. А когда пришла пора снимать урожай, он, уже старый, больной, выкопал сад и на своих плечах перенес его на северный склон, где было мало солнца и дули холодные ветры. Чудак?

«Чудак!» — сказали некоторые, а их было немало. «Чудак!» — смеялись они, видя, как он начал свой многолетний труд сызнова. А он не боялся прослыть чудаком. Приучал деревья выживать в трудных условиях, учил их простирать ветки по земле и прятать под снегом. И его чудо-деревья стали давать плоды на Севере, где ребята раньше фруктов никогда не видели…

— Мичурин, — сказал Лесь.

— Да. Вот тебе еще рассказ о чудаке. В Варшаве до войны жил Януш Корчак, известный писатель и известный врач. Его приглашали в самые знатные дома буржуазной Польши. Он мог жить безбедно и спокойно. Но он все бросил и ушел в детский дом учить и воспитывать сирот, детей еврейской бедноты. Он учил их верить в людей, в справедливость, в человеческое достоинство, в честность и дружбу.

И вот, Лесь, Польшу захватили гитлеровские войска. И однажды стало известно, что детей из детского дома завтра отправят на смерть, в лагерь уничтожения. За что? Только за то, что они были детьми другого народа.

Тогда друзья, рискуя жизнью, пробрались к Корчаку в уже оцепленный район. «Вот тебе пропуск, — сказали они. — Спасайся, уходи. Ты уже ничем не сможешь им помочь. Оставь этот детский дом, он обречен!» Но разве он мог оставить детей? Разве мог предать все то хорошее, чему сам их учил?..

Мосолов увидал широко распахнутые глаза.

Нет, не уходи, Корчак, не бросай нас одних…

— Корчак ушел на казнь вместе со своими детьми, Лесь.

Лесь видел темную улицу. Почему темную? Может, было утро, когда за ними пришли фашисты? Может, лил дождь, как сейчас, и стоял неумолчный шум воды? По камням шла колонна детей, впереди — их учитель.

— Узнав, что он мог спастись и не захотел, некоторые люди сказали, что он был чудак и Дон Кихот, Лесь.

— Что приумолкли? Ужинать! — прогудела тетка Гриппа, внося из кухни чайник. Она не знала, что в эти минуты они провожали в последний путь учителя Януша Корчака и его детей.

И вдруг Лесю представился Вяч. Взрослый Вяч взрослым голосом произнес: «Чудак!» — и погладил настоящие взрослые усы.

— Колотыркин, — вслух взволнованно подумал Лесь.

— От тебя много зависит, — сказал Мосолов.

— Я и так его колочу.

Тетка Гриппа усмехнулась:

— А он тебя?

— И он меня, — честно ответил Лесь.

И пока она раскладывала по тарелкам яичницу, он все думал и думал.

— Значит, они все были Дон Кихотами? — спросил он.

Мосолов отрицательно покачал головой:

— Нет, Лесь. Они не были Дон Кихотами. Потому что сражались не с призрачными врагами, а с настоящими. Они не натягивали на себя старинные доспехи, все их мысли и дела были устремлены в будущее. И все-таки, Лесь, в них были те же прекрасные, благородные черты, за которые человечество любит Дон Кихота и не расстается с ним уже века. Посмеивается над чудачествами, а любит и не расстается. Эти черты вновь и вновь повторяются в людях. Они бескорыстны и бесстрашны, не щадя жизни, бросают вызов злу и защищают прекрасное, как велит им совесть. И пренебрегают тем, что их считают чудаками… — Мосолов лукаво прищурился. — Говоришь, Анна Петровна ругается Дон Кихотом?

— Ругается, да!

Мосолов засмеялся и потер свой бритый затылок.

— А вот задам я ей задачу. Сообщу, что она вступает в спор с самим Алексеем Максимовичем Горьким. Знаешь, Лесь, он писал: Дон Кихот, по-моему, это лучшее, что можно сказать о человеке.

— Да, да! — радуясь, сказал Лесь. — Я люблю его, я люблю настоящего…

Лесь спал крепко. Проснулся — дождя нет, в утреннем небе серые тучи. Раскладушка пуста. Дед не вернулся. Скорей найти Вяча! Он еще ничего не знает про Деда и Маленькую девочку!

У Колотыркиных заперто. К морю, Щен, к морю!

Берег неузнаваем. Грязные волны толкутся о бетонную стенку. Черные водоросли, выброшенные штормом, спутанной гривой распластались по пляжу. На отмели не спеша перекатывается красный буй, сорванный с цепи. Вяча нигде нет.

Киоск закрыт. Сиротливо висят шариковые ручки и позавчерашние газеты. И вагончик Жоры заперт.

— Не приехал, — вздохнула Анна Петровна.

Сейчас он ей такие новости расскажет — закачается! Но не успел рта раскрыть.

— В такую непогоду мыть бутылки не дам. Ешь быстро и отправляйся домой. — Как отрезала. И молча стала кидать в тарелки сосиски. Она была сердитая, наверно, потому, что мясокомбинат не подвез фарша для чебуреков.