Алексей Осипов - По волчьему следу

Снова овраг, глубокий, крутой. С лавиной снега Таня съехала на дно оврага. Присела. Голова сама опустилась на грудь, все сильнее обрушивается усталость, нет сил стряхнуть с себя снег. Закрываются веки, хочется спать. Над ухом кто-то поет знакомую песню. Поет негромко, протяжно:

А другой голос, тихий, но настойчивый, шепчет: «Вставай, застынешь, вставай!»

«Нет, я спать не буду, — думает Таня. — Я только немножко вздремну».

И снова властный голос: «Вставай, так все замерзают! Уснешь — и не проснешься».

— Что, смерть?! — И Таня вскочила, широко открыла заснеженные веки.

Куда ни куда, а надо шагать! Идти и идти в одну сторону, так и не замерзнешь и куда-нибудь да придешь. Взобралась на гору. Послышался лай собак.

«Ну вот, а я хотела спать. Где-то близко, совсем рядом, живут люди. А может, чудится? Нет, не чудится». Лают собаки. Только в другой стороне, позади. Она поворачивает и идет на лай. Слева грубый, простуженный собачий бас, сзади тонкий, скулящий и жалобный. Но Тане некогда вслушиваться, она спешит скорее домой, ей страшно и холодно в поле, и потому не может понять она, что в разных деревнях скулят собаки, им неприятна такая погода, они боятся, как бы не подкрался чужой, и дают знать хозяевам, что они на страже, не спят.

А ноги все больше и больше выходят из подчинения. К ним словно тяжелые мешки подцепили. Хоть бы на минуту присесть, вытянуть их. Что-то темное выросло на горизонте. Деревня! Таня поправила на плече ранец с покупками и зашагала быстро-быстро, будто и не было большого и тяжелого пути… Подбежала — скирд соломы! А издали домом казался, такой же высокий и длинный. Обошла кругом. «Что ж, отдохну минутку. Вот с этой стороны совсем тихо и тепло».

Не снимая с плеч рюкзака, выкопала гнездо и забралась в него… А в поле крутила, хохотала и грозилась метель, и Таня все глубже и глубже зарывалась в солому.

…Мать всю ночь не гасила огня и не ложилась спать. Накинув на плечи шаль, выходила в сени и подолгу стояла там, вслушиваясь в заунывный, надсадный плач метели. Не заскрипят ли на улице шаги, не крикнет ли кто? Выйдет на крыльцо: злобствует пурга, все мертво, ни огонька, ни звука, только собаки, забившись в конуру, от страха завывают. Окоченев, мать возвращалась в дом, садилась к столу. Мысли приходили самые нерадостные. И силы куда-то ушли сразу, даже для слез их не осталось. А что, если все погибли — и дочь, и сын, и муж? А может, они к Дусе зашли и у нее рассвета дожидаются? Стуж в окно. Робкий, осторожный. Упало сердце. Радостный или печальный стук? Выскочила в сени, машинально окликнула:

— Кто?

— Тетя Маша, это мы, — несмело ответил Колька. — Нас много, почти все мальчишки и девчонки.

— Нет, не приходили, — прошептала мать.

— Вы, тетя Маша, не беспокойтесь, — пробасил Виктор. — Мы сейчас искать пойдем.

— Мороз-то не очень, а пурга — это пустяки, — сказала какая-то девчонка.

И мигом ребячья ватага исчезла в снежной пучине. Вышли за деревню, рассыпались цепочкой. У всех фонари: у кого электрические, у кого «летучая мышь».

Идут против ветра, перекликаются. Только кричать трудно: дух захватывает, и голоса сразу замирают, разбиваются упругим ветром. И свет от фонарей едва заметен, не то что в осеннюю ночь: тогда снопом так и режет тьму, отовсюду лучи увидишь. Даже спичка костром кажется. А сейчас свет тусклый, желтый, со всех сторон обрубленный, только и видишь, как перед самым стеклом снежинки танцуют или сверху стеной, как мухи, валятся.

До рассвета взрослые и подростки бродили по полям, колесили по оврагу, жгли факелы. Колька захватил с собой пастуший рожок и подолгу трубил в него. Трубил сильно, с переливами.

Но вот начал стихать буйный посвист метели. Ленивее катятся по земле снежные валы. Мягче дует ветер, нет у него прежнего озорства и злости, обессилел за многие сутки.

Наконец, с трудом, словно буравчиками просверливая снежную пелену, стали пробиваться солнечные лучи. Поредела мгла.

Колька первым завидел белоснежную макушку скирда и предложил пойти к нему. Ему вспомнилось, как совсем недавно с Володей устроил он там засидку на лису. Близко рыжая на мышиный писк подошла, но скоро раскусила, в чем дело. Мигом отпрянула в сторону, нырнула в лощину, даже выстрелить не успели. К этому скирду со всех сторон группами и в одиночку потянулись люди; он, как маяк в ночи, стал вдруг притягательной силой. Подошли к нему ребята, осмотрели. Тихо, безмолвно.

— Вот что, — сказал Колька, осмотрев собравшихся мальчишек и девчонок, — давайте этот сугроб отгребем от скирда и посмотрим.

В руках и под ногами снег хрустел сахаристыми комьями. Пробились до земли: с одной стороны — солома, с другой — гора снега.

Остановились отдохнуть. У всех вспотели лбы, взмокли рубашки. Больше всех старался Колька, он даже разделся, в одном лыжном костюме остался. Вдруг он увидел в соломе скирда ямку, запорошенную снегом.

— А ну дружно, ребята! — И первый бросился мокрыми рукавицами выгребать снег из углубления. Клок свежей соломы, еще один…

Рука коснулась чего-то твердого, словно каменного. У Кольки забарабанило сердце, зазвенело в ушах, он не мог ни крикнуть, ни рукой пошевельнуть: на него смотрели два аккуратных носка черных валенок.

Лицо у Кольки стало белее снега, и даже веснушки на носу посветлели.

— Ну, чего застыл-то? — спросила Валя.

Колька привстал, отодвинулся, и все опустили головы, примерзли к снегу.

— Тут она, — прошептал Колька и, наклонившись, отбил глыбу снега, прошитую желтой проволокой солому.

Девочки ахнули. Оцепенение длилось несколько минут, но всем оно показалось вечностью.

— Жива! — крикнул Колька. — Дышит!

Все облегченно вздохнули.

Витька с партией мальчишек уже подходил к скирду. С ними шел Володин отец. Он не замечал, что уже светит солнце, и не гасил фонаря. А позади, едва передвигая ноги, тянулся Володя со сломанной вешкой в руке… Он нес ее как упрек себе самому и всем, кто не захотел ставить вешки.

Хитрый заяц весь день водил Володю за нос: не подпускал близко и не убегал далеко. Отбежит, сядет на горке и смотрит во все стороны, а то еще чище: на глазах в снег закопается и лежит. Крадется к нему Володя, ползет на животе, а как подберется метров за сто, заяц вскочит и — на другое поле. Словно играет с охотником. Володе есть до тошноты захотелось, домой возвращаться надо — мать приказывала пораньше прийти, у коровы навоз вычистить, а заяц никак не отпускает. Хорошо, что сумерки наступили и косой скрылся где-то в молодом осиннике, а то до смерти бы заводил по снежным полям и перелескам. Может, это тот самый зайчишка, которого Володя у дяди Вани из клетки выпустил?