Альберт Цессарский - Пробуждение

— Заходите, садитесь, гостем будете! — таким же деревянным голосом серьезно отвечает Настасья Петровна и тоже кланяется.

— Не сидеть прийшлы, а за добрым словом! — со значением говорит соседка и не двигается с места.

Настасья Петровна мелкими шажками подходит к ней, расстегивает пальто, осторожно, как с манекена, снимает, вешает на крючок. Поддерживает под локоть и ведет в комнату. Соседка усаживается на стул, точно на трон. Повелительно машет рукой на нас с Катькой. Обе скрываемся в моей комнате. Катька притихла, прижалась ко мне, ей тоже страшно.

Настасья Петровна устроилась напротив гостьи, торжественная, — мне видно ее лицо. Наступило долгое, полное достоинства молчание. Первой начала соседка:

— Ото так, значит. Есть у нас парубок дуже гарний. И роду крепкого, и с лица тож — хоч в газету, хоч в телевизор! Ходят коло нього дивчата, а вин до их ниякой уваги. Бо думает та гадает за одну кралю, за карии очи, за чорную ко́су. И нема йому спокою ни в день, ни в нич. Порадьте, будьте ласкави, що йому, бидолаге, робити? Бо дуже сумуе.

Она замолчала. Заговорила Настасья Петровна:

— Чо нам-то? Нам-то чо? А пускай тот красавчик в город слетает, платочек покупает, слезы осушает.

— Нащо ж йому в город? Йому и тут можна купити чого треба. Ось у вас е товар, у нас купец.

Настасья Петровна поглядела на меня. Отчаянно мотаю головой. Но она с явным удовольствием продолжает игру.

— Что товар-то заглазно продавать? Коли свашить, так свашить! Скажите нам купца-то.

— А купец наш Андрей Тарасович Кирпонос!

Господи, я чуть не умерла. И ужас и смех разбирает. Катька в меня вцепилась, ревет, шепчет:

— Не ходи за него, нянька! Не ходи!

Настасья Петровна поднялась, низко поклонилась гостье.

— Непродажный наш товар-то! Ищите краше нас.

Соседка, сбившись с тона, в сердцах сказала:

— Меня байдуже! Та що ж вона тут у вас маком сидит? Хлопец моторный…

Но Настасья Петровна выдержала до конца.

— Нет, не поспел наш товар.

— Не потрафил купец, значит?

— Ну!

Соседка встала и молча пошла к двери. Настасья Петровна подала пальто, поклонилась. Так та и ушла, не простившись, будто смертельно обиженная. Господи, думаю, что теперь будет! Выскочила из своей комнаты. Настасья Петровна глянула на меня.

— На ей лица нет! — Засуетилась: — Садись, доужинай-то. Испужалась! Глупенька, кто насилу заставит?

— К чему вся эта комедия?

— А нельзя! — строго сказала Настасья Петровна. — Дело не шуточное: человек мучается. По порядку надо.

Какие-то неписаные правила здесь. Так поверху-то не видно. А чуть дольше поживешь и заметишь. Знаешь, мне жалко Кирпоноса. И стыдно, точно я в чем-то виновата.

Опять я нарушила какие-то правила. Чем ближе сходишься с людьми, тем сложнее отношения. Сейчас уже отошла, а было худо. Вчера мы с Федором Павловичем весь день сидели над ведомостями на оплату за окорочные работы. Я совсем запуталась, запропастились куда-то десять рублей. Федор Павлович отчет не принял, стал разбираться. Мы задержались и не пошли обедать.

Описывала его тебе? Самый незаметный человек в конторе. Тихий. Вечно сидит, уткнувшись в бумаги, работяга. В финансовых делах — скала. Никогда не спорит, не доказывает. Если видит отступление от закона, просто говорит спокойно: «Нельзя!» — и ни слова. Можешь лезть из кожи, убеждать, что для пользы дела, — молчит. И не уступает. Впрочем, с ним никто уже и не спорит: знают, что бесполезно.

Сидим с ним над ведомостями, когда врывается его жена. Накрашенная до неузнаваемости. Она намного его моложе, а ему лет тридцать пять. И сразу начинает кричать на всю контору:

— Ага, уже и на обед перестал приходить! Стыд потеряли — сидят вдвоем!

Он, ни слова не говоря, увел ее. А вечером она также ворвалась к нам в дом. И опять крик. В общем, сцена ревности. Представляешь?

Конечно, когда Настасья Петровна с Катькой явились из гостей, я лежала на кровати и ревела. Настасья Петровна, оказывается, уже в курсе. Весь поселок в курсе. Раззвонили.

Я всхлипывала, повторяла, что больше не могу, что уеду. Она долго сидела рядом со мной в темноте, не расспрашивала, не утешала, рассказывала о своей жизни.

В войну она осиротела — отец на фронте погиб, мать умерла. Взяли в детский дом, где-то на Северном Урале. Там начала работать на заводе. Полюбила, вышла замуж. Катька родилась. А муж бросил. На другой женился. Она все продолжала его любить. Встречала на улице, отойти не могла. Все ночи плакала. И тогда взяла Катьку, уехала в Сибирь, в тайгу. Все там бросила: квартиру, обстановку. Одну пепельницу чугунную захватила — отец сам отливал. Он был мастер фасонного литья. Забыла ли она мужа? Нет, до сих пор любит. В Красноярск помчалась к приятельнице-землячке, потому что та в отпуск домой, в их город, ездила. Так вот, узнать, как он там, поговорить о нем. Уже семь лет прошло. Катька и не помнит отца. Вернется ли он к ней? Нет. Он там хорошо живет, домовито. И жена хорошая, солидная. А она что же? Бесшабашная, не пара ему.

И как она рассказывала! Легко, светло, будто о другой.

Что это за особенность у русской женщины — не считать, не взвешивать своего личного горя! Живет, растит дочь, работает, нося свое горе в себе, не перекладывая его на других. Ведь я не догадывалась!

И, знаешь, это мне вернуло мужество. А раз так, нужно быть честной до конца. Я действительно немного виновата перед женой Федора Павловича. Ведь я ему чуточку нравлюсь. Самую малость. И мне, подлой, это приятно. Значит, поделом! Тем более, что сама-то знаю, что равнодушна, что никогда тут никого не полюблю!

Удивительную школу человеческих отношений я здесь прохожу. В книжке, которую дал мне Василий Мефодьевич, заложено место, где Энгельс пишет, что в каждую историческую эпоху люди сами устанавливают для себя нравственные нормы. Нормы поведения, нормы отношений. Энгельса не пугало, что потомки пошлют к черту нормы, по которым жили его современники, и установят свои. Он даже радовался этому.

Мне сейчас пришло в голову, что, может быть, именно это и происходит у меня на глазах: возникают и устанавливаются новые человеческие отношения! Я сама в этом участвую. Что-то ломается во мне, что-то рождается… И, может быть, потому мы с Семеном Корнеевичем разговариваем на разных языках?! И, может быть, Василий Мефодьевич нарочно дал мне эту книжку, с закладкой на этом месте — в ответ на мои жалобы на главного инженера. Хоть бы он поскорее выздоровел, так нужно поговорить!

Пришла возвратить Василию Мефодьевичу книги и застала его на веранде, где он устроил целую оранжерею. Возился с какими-то чахлыми ростками. А как услышал про тебя, обхватил меня обеими руками, закричал:

— Верка, молодчина! Пиши, чтоб доклад нам готовила по литературе! Приедет, весь поселок соберем! Аля, Аля, к нам Белинский едет!