Альберт Цессарский - Пробуждение

Аэлита Сергеевна вышла и ахнула: он вымазал мое светлое пальто землей!

Пока Аэлита Сергеевна отчищала пятна, он успел наговорить целую программу для твоего доклада. Так что видишь, как тебя здесь ждут!

Я посмеялась, сказала, что, конечно, твой доклад совершит здесь культурный переворот. И после этого мы сразу построим коммунизм! Он сейчас же прицепился к слову:

— Что значит — построим? Что это — башня? Сто девяносто девять кирпичей положили — еще нет коммунизма. Последний двухсотый уложили и, пожалуйста, коммунизм готов!

Я возразила:

— Пусть не сразу. Конечно, наша цель коммунизм. Наш идеал. Но пока он далек.

— Цель! — прервал меня Василий Мефодьевич. — Но не думаете ли вы, что коммунизм — идеал, который кто-то придумал, который следует ввести с первого января? Коммунизм уже прорастает в каждом из нас. Всмотритесь! Коммунизм, ведь это движение жизни.

— Так, может быть, коммунизм придет сам собой?

— Нет! У человека всегда есть выбор: помогать или мешать этому движению.

Мне очень понравилось: движение жизни!

— Это, между прочим, Маркс сказал! — уточнил Василий Мефодьевич с какой-то даже гордостью за Маркса.

Какая чудесная мысль! Движение жизни, значит, бесконечно, все вперед, вперед и выше…

Странная штука человеческое сердце. Через сто лет меня и в помине не будет, а мне важно, что станется через тысячу! Как Василию Мефодьевичу важны эти ростки, которых он, может, и не увидит деревьями!

Он умер. Внезапно. Ему уже стало лучше. Мы назначили день для второго занятия кружка. И вдруг я увидела, как Аэлита Сергеевна, странно спотыкаясь, бежит по улице, без пальто, и девочка, их соседка, тащит ее за руку, что-то кричит и плачет. Я выбежала из конторы. К их дому со всех сторон спешили люди. Была страшная тишина в поселке. Только скрипел снег под ногами.

Когда я вошла, все толпились в первой комнате. А там, в комнатке с веселыми обоями, на полу… Очевидно, он встал. Он еще боролся, может быть, шел к окну. Может быть, к Але…

Она стояла рядом на коленях, прижавшись щекой к его щеке, замерев. И какая тишина!..

Сегодня хоронили. В десятом квартале. Там нет никакой кладбищенской ограды. Просто среди деревьев могилки. Как часть леса. В поселке есть поговорка: смотри, в десятку попадешь! Как в тире.

К счастью, тут нет духового оркестра. Все было тихо, быстро. Рабочие переговаривались вполголоса. Аэлита Сергеевна, окаменевшая, с сухими глазами, стояла у могилы. Стали бросать горсти земли. Она и тут не шевельнулась. Будто тяготясь, будто только дожидаясь конца, чтобы уйти. Я поняла: то, что там в некрашеном гробу, — это не он, это чужое, лишнее, что мешает ей оставаться с ним, живым… Едва вырос холм, она повернулась и быстро пошла, не оглядываясь. Постепенно разошлись остальные.

Я спряталась за дерево. Мне нужно было побыть одной, осознать, что случилось. Пошел снег — неторопливые крупные хлопья. Скоро свежий холмик стал белым, как другие, — не отличишь.

К чему же все: горение, страдания, радости, если все равно смерть? Рождаемся, чтобы умереть. Всему смерть. И какая разница между кочками и человеческими могилами под снегом — всюду погребена жизнь. Так есть ли какой-нибудь смысл в существовании человечества? Отличный от существования камня, дерева, солнца? Конечно, нет. А наши планы, цели? Может быть, это просто самообман, самообольщение, чтобы не так страшно было в этом бессмысленном и бесцельном существовании?

Не знаю, не знаю, все сместилось. И все мои философствования, мои открытия, все как детская игра рядом со смертью.

Снег опускался ровными слоями, будто там наверху разматывался бесконечный рулон, и от этого можно было сойти с ума.

Зачем он умер?!

Ты извини, я пишу какой-то бред. Я очень продрогла там, и, кажется, у меня жар. Знобит. Сижу у окна, закутанная в одеяло, в доме натоплено, а мне холодно.

Почему бы и мне не умереть сейчас? Какая разница — раньше, позже! Все случайно. И то, что я вообще родилась. Случайно встретились мои отец и мать, которых я и не знала. Меня могло и не быть на свете. Что бы изменилось? Снег бы шел и шел…

Я смеялась, когда слышала от других подобные речи. И вот мой черед… Теперь ты посмеешься. Может быть, человек неизбежно приходит к этому, как к смерти: все бессмысленно…

Я очень страдаю. Я не знала, что так привязалась к этому человеку. Как можно пережить утрату близких? Неужели к этому привыкают?..

Оказывается, прошло больше трех недель, как я заболела! Давно вижу на столике белые прямоугольники, а только вчера поняла, что письма. Прочитала сегодня. Вопросы, вопросы… Прости, не могу отвечать, в голове пусто.

У меня было воспаление легких. Приезжал врач из района, бесконечно долго смотрел на меня строгими глазами…

Очень интересное ощущение, хотя мучительное: в груди пирамида камней. Когда я чересчур сильно кашляла, пирамида разваливалась, камни рассыпались, закатывались в самые уголки, под ребра, кололи и резали острыми краями. Тогда я осторожно поворачивалась, чтобы снова собрать, скатить их в кучу. Это очень трудно и требует адского терпения. И этим было заполнено все мое время.

Часто приходила медицинская сестра. Настасья Петровна просила:

— Брось ей банки-то!

Вдвоем они меня ворочали, обжигали, обтирали, мазали скипидаром, пахнущим тайгой.

Днем я оставалась одна и погружалась в блаженную тишину. Солнечный луч скользил по моему лицу, светил сквозь веки…

Ничего мне не нужно. И никого не нужно. Спасибо.

Можешь меня поздравить: чуть было не вознеслась живьем на небо. Днем сегодня задремала и слышу глас:

— Окружили меня беды неисчислимые… Господи, поспеши на помощь мне…

Глаза приоткрыла. У окна сидела женщина в темном монашеском платке и читала вслух Евангелие. А рядом, прислонившись к дверному косяку, с малышом в руках стояла Даша. На лице ее сонно-блаженная улыбка, она шевелила губами.

А я не удивилась их появлению! Как будто так и следовало. Паутинная солнечная тишина. Шепот Даши:

— Господи, да будет воля твоя! Господи!..

И строгий взгляд на меня поверх книги этой женщины в черном.

И вот чувствую, задрожала во мне какая-то подлая жилочка. Таким сладостным показалось от всего отвернуться, закрыть глаза, не думать, не терзаться… Отдаться чужой воле… Что-то там у меня в груди отворилось, и слезы потекли, потекли…

Женщина в черном встала (это была жена Семена Корнеевича), подошла к двери и торжественно, дрожащим голосом провозгласила: